Рыцарь и Буржуа

Напрашивается вопрос: какие условия способствовали формированию понятия чести, центрального в рыцарском этосе? «Понятие чести, а также установка и поведение, ему соответствующие, — писал Э. Дюпреэль в «Трактате о морали», — почти всегда появляются там, где некое аристократическое меньшинство живет в тесной связи с более многочисленным сообществом»[235]. Токвиль, как помним, тоже честь выводил из неравенства. По мнению Монтескье, развитию понятия чести особенно благоприятствовал монархический строй, поскольку монархия охотно использовала социальную стратификацию в своих интересах.

Однако анализ спартанского этоса противоречит утверждению, согласно которому социальная стратификация — достаточное условие развития понятия чести. Следует также принимать во внимание, как я полагаю, и величину группы, ведь в малых группах давление общественного мнения ощущается сильнее. Необходимо учитывать и степень стабильности социальной группы, а также степень ее обособленности. Я имею в виду, например, обособленность, характерную для польских горцев в Татрах, пока нашествие туристов не изменило облик Татр. Некоторые авторы, как уже говорилось, находят сходство между элитарными группами, руководствующимися рыцарским этосом, и преступными группами, живущими вне закона.

В статье «Свет и тени Строптивого Кавалериста»[236] генерал М. Ромейко воссоздает образ Болеслава Венявы Длугошовского (1891-1942), генерала бригады, которого называли также просто Венявой. Веняву знала вся Польша: местечки, поместья, курорты. Славились его юмор и неисчерпаемая фантазия. Особенно хорошо его знали люди искусства, литературное кабаре в кафе «Земянское». Фотография запечатлела группу видных литераторов, провожающих генерала, назначенного послом в Рим. Для иллюстрации рыцарского этоса стоит привести последние строфы одного из его стихотворений, ибо генерал этот изъяснялся не только прозой, но и рифмованной речью:

... Со смертью встречался я часто и Бога
Просить об отсрочке не стану, ей-ей.
Завидев старуху с косой у порога,
Без лишних вопросов пойду я за ней.

А после меня повезут на лафете,

За гробом коня-сироту поведут.
Уланы-товарищи головы свесят,
Пехота ружейный отдаст мне салют.

Меня не оставит и в небе удача,

А если нахмурится Дух Святой —
Ольбромский и Цедро[237] на помощь прискачут:
Мол, хоть и задира, но парень он свой.

А может, забросят заблудшую душу

В чистилище — пусть, мол, свое отсидит...
Ну, что же — не струшу. А если и струшу,
Так струсить разок — перед Богом — не стыд.

Но если обратно на землю сослал бы

Меня за грехи пресвятой Трибунал, —
Я снова мундир свой и саблю достал бы
И пить, и любить, и рубиться бы стал[238]

Не следует слишком доверять этим строфам. О том, что сердцу Венявы были близки и другие ценности, кроме тех, о которых он здесь заявлял, свидетельствует его самоубийство в Нью-Йорке в 1942 году.

БУРЖУАЗНАЯ МОРАЛЬ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В своей написанной до войны книге «Основы науки о морали» я выделила в этой науке три группы проблем: 1) анализ моральных норм и оценок; 2) психологию морали и, наконец, 3) социологию морали. В моей теоретической программе каждой из этих трех областей предполагалось посвятить особую работу. «Основы науки о морали» были связаны с первой группой. Книга «Мотивы поведения» касалась проблем, относящихся ко второй группе. «Буржуазная мораль» должна была стать попыткой рассмотрения вопросов третьей из этих групп. В ней, в частности, я пыталась убедить тех, кто еще говорит о морали in abstracto[239], что мораль — даже ограниченная определенным отрезком времени и пространства — в обществе со сложной классовой структурой раскалывается на разные морали.