Рыцарь и его принцесса

— Что удумала такое? С чего бы ему тебя возненавидеть? Если и наговорила обидного, так ведь сгоряча, не со зла. Да и как не понять, сколь несладко тебе пришлось, глаза ведь у него зрячие, и рассудком боги не обделили.

— Может, ты и права, Нимуэ. — Огонёк свечи, податливый, слабый, дрожал, клонился, вот-вот угаснет вовсе. Я закрывала его от злых порывов, и, просвечивая, как хрусталь или льдинки, тонкие пальцы, он трепетал, касался лихорадочным и влажным теплом ладоней. — Мне слаще верить твоим словам, но лучше б было, если б ты ошибалась.

— Да для кого ж лучше?

— Для меня. Для него. Теперь мне было б проще любить безответно. С такой любовью я бы справилась одна. Эта напасть не из тех, с которыми проще совладать вдвоём. А он… ему бы легче было бы меня покинуть.

Нянюшка покачала белой головой и долго молчала, прежде чем заговорить.

— Не думала я, что скажу когда-нибудь такой совет. Убегай с ним, моя голубка, теперь-то уж не откажет. Боюсь я колдовства, боюсь девок-колдовок, что по следам его ходят, однако ж вот оно зло — явное, зримое. К старику в постель укладывают, а ведь и сынок его, даром что на рожу удался, хоть и на другой лад, а родителя своего не лучше. Не всегда правдиво суждение народное: мол, стар — значит мудр. Жених-то твой эвон — сколько лет прожил, а ума не набрался, да и то, что было, растерял. Помирать пора, а он, вишь, опомнился, заженихался. Подавайте ему молодую да красивую. Тьху! А сынок его зверь молодой да опасный. Доныне что, недурно было его житьё: что дерзок и смел, что в бою первый, то, верно, правда. Не дурить бы старому, признать родную кровь, раз так удался и так много послужил. Глядишь, и рассудил бы сын: не с руки дурака старого на тот свет поторапливать, сам скоро околеет. Ан тот вздумал женитьбу всем на потеху, да тем поперёк дороги встал молодому да горячему. Ну как и впрямь наследника заимеет? станется ведь с лысого паскудника! старый дурак сам себя на тот свет торопит, да ещё и облизывается. Верно ведь сужу?

— Верно, нянюшка, — мимовольно я улыбнулась. — Тебе бы риагом быть.

— Вот уж благодарствуйте! — фыркнула Нимуэ. — Такого добра не желаю. Житьё тихое да скромное — оно, конечно, скучней, да дольше. Ну да не обо мне речь. Раз верно говорю, так и совет мой верен. Проси помощи у Джерарда, кроме него не у кого искать её. А всё ж таки верно угадал тогда ард-риаг: сыскал ведь дочери защитника, что, не раздумывая, жизнь за неё положит.

Я поднялась и заходила, не зная, куда себя деть.

— Прошу, не говори таких слов, няня. Мне не нужно спасение такой ценою. Лучше скажи, что ещё ты успела узнать, пока я спала?

Нимуэ хитро прищурилась, вслед за мною прошлась по покоям, зажигая от свечи в руке другие, раз всё равно не спать.

— Новостей не так чтоб много, да и не отлучалась я надолго, всё больше подле тебя, моя ясная, сидела. Однако ж кое-что услыхала краем уха… да только туга я стала на слух, не знаю, верно ли разобрала…

— Нянюшка! — воскликнула я, едва сдерживая смех, да Нимуэ только того и добивалась, чтобы я повеселела.

— Ну-ну, не гневись на старуху, голубка. Слыхала я, будто родитель твой, думая тебе досадить, сам себе навредил. Прежде того приказал Джерарду у отравителя дознаться, кто яд дал, кто заплатил, а тут как приспела дурная блажь, да и отозвал парня из подземелий. То, что на пиру было, ты, знамо дело, лучше моего порасскажешь. Но, пока вы ард-риага злобу тешили, отравителя — того!

Нянюшка выразительно провела по горлу ребром ладони. Я невольно вздрогнула.

— Вот как… Отец оказал себе дурную услугу. Чашник мёртв, как же теперь узнать, кто распорядился о покушении?

Нимуэ развела руками.

— Да как… никак! Батюшка твой чёрный весь от злости; праздник невесел: хозяин слова сквозь зубы цедит, хозяйской дочки вовсе не видать. Заболела, знать… от счастья привалившего. Главное, что на любезном твоём гнева не выместить, как было б, помри мальчишка при нём. А так — ард-риаг сам велел прийти, кроме себя и винить некого. Тех, что преступника сторожили, на его ж место отволокли да немногого добились. Иль и впрямь проморгали, остолопы, или господина сменили и крепко ему верны.

Я молчала и размышляла о том, чем поделилась Нимуэ; думы, точно на привязи, крутились вокруг отца, но были не о покушении и вовсе не касались событий недавнего прошлого. Страшно было даже говорить об этом, страшно узнать, но я решилась. Чего осталось бояться?

— Нянюшка, если ты любишь меня, скажи правду.

Нимуэ встрепенулась, как большая птица.

— О чём, моя светлая?

Я больно прикусила губы. Чёрная, жуткая мысль свидетельствующим против беззакония узником рвалась из темниц рассудка, облекаясь в слова, запретные, греховные. Я посмотрела в испуганно блестящие глаза Нимуэ. Не упущу ни слова, ни жеста, ни взгляда, чтобы по отразившимся в них мельчайшим движениям души разоблачить истину.

— Об отце. Ведь это он убил мою мать?

Вопрос лишил Нимуэ голоса, она могла лишь смотреть на меня, без тени испуга, но со столь красноречивым изумлением, что слова показались излишни.