Рыцарь короля

— Подведите их поближе, — приказал Тибо своим глухим голосом, который гулко прозвучал под сводчатым потолком.

Однако, когда Блез и Мишле оказались прямо перед ним, он обратился только к побледневшему торговцу:

— Видишь, парень, — заговорил он, растягивая слова, — когда тебя притащили сюда, мы думали, что имеем дело с каким-то мелким бунтовщиком. А сеть-то, оказывается, захватила рыбку покрупнее. Как мы недавно узнали, ты — один из тех троих, что были назначены монсеньором де Бурбоном для убийства короля во время его недавней поездки из Мулена в Лион…

Тибо взглянул на какую-то бумагу.

— И тому есть надежные свидетельства. Тебе остается только признаться.

Если бы беднягу Мишле обвинили в заговоре против папы римского, то и это не ошеломило бы его сильнее.

— Но, сударь, — выдавил он из себя, — это невозможно… Тут какая-то ошибка. Я никогда и в глаза не видел монсеньора де Бурбона.

— Упорный лжец! — прервал его Тибо. — Ты признаешься в преступлении?

— Как могу я признаться в том, чего не может быть?

— А как тебе удобнее, так и признайся — у тебя есть язык и руки, ты можешь подписать свое имя или поставить свой знак.

— Но…

— Раздеть его догола и побрить, — распорядился палач. Мне он нужен голенький, как новорожденный.

Мэтр Тибо знал, как устрашающе влияет на пациента смешанное чувство стыда и беспомощности во время предварительной обработки, которую он велел произвести. В первый раз за все время его бледный глаз скользнул по Блезу.

— И смотри мне, Жак, чтобы этот второй изменник хорошенько разглядел все, что мы делаем. Это заставит его кое о чем поразмыслить, пока не настал его час.

Теперь цель этого зверства стала для Блеза прозрачна, как кристалл. Все это зрелище рассчитано на него. Никого не обеспокоит какой-то искалеченный темный крестьянин. И потому палач с такой наглостью подверг его незаконной пытке. Сама нелепость обвинения против Мишле должна показать Блезу, что из человека, как следует обработанного мэтром Тибо, можно вытянуть любое признание. Единственный способ избежать пытки — добровольно сознаться.

Блез понял, что в некотором смысле несет ответственность за муки этого бедолаги. Яростное возмущение лишило его страха за себя.

— Где твой стыд и совесть? — взорвался он. — Ну и свинья же ты, клянусь Богом! Где судьи? Где писец? Какие свидетельства зачитывались допрашиваемому? С каких это пор такому мяснику, как ты, дано право обвинять, судить и допрашивать? Ну погоди, когда я отсюда выйду…

— А ты не выйдешь, — протянул Тибо.

— Даже если так, я сообщу коменданту замка.

Тибо расхохотался:

— Так-таки и сообщишь?

Тем временем с Мишле уже сорвали одежду.

— Лучше признайся, друг! — обратился к нему Блез. — Совесть у тебя чиста. Не доставляй этим псам удовольствия…

— А если признаешься, — прервал Тибо с ухмылкой, — то тебя сожгут.

Не стоит описывать, что было потом. Пытка продолжалась несколько часов — Мишле был человеком сильным и боролся за свою жизнь. Он не мог решить, будет ли его признание, данное в отсутствии суда, иметь значение, и не решался рисковать.

Мэтр Тибо демонстрировал свое искусство с подлинной виртуозностью, но взгляд его единственного глаза, оторвавшись от пациента, то и дело задерживался на Блезе. И мэтр Тибо, как и следовало ожидать, мог поздравить себя с тем, что на второго узника представление оказывает полезное воздействие.

В конце концов — совершенно неважно, в здравом ли уме, в бреду или в безумии — Мишле сознался. Он поставил крест на бумаге правой рукой, которую пощадили специально для этой минуты. Затем эти жалкие остатки человека одели — ещё одна пытка — и отнесли обратно в камеру.

Всю ночь Блез ухаживал за ним, как умел. Мишле мог бы остаться в живых (такой специалист, как мэтр Тибо, редко доводил дело до смерти пациента); он мог даже выздороветь, хотя и остался бы калекой, и никогда в жизни не услышал бы больше о признании, которое сделал. Но что-то в его разуме было сломлено навсегда.

В эту ночь Блезу дали полную возможность поразмыслить над действием пыток. Скоро и он станет таким, как этот человек…

Чего Мишле никак не мог понять — когда был в состоянии думать в перерывах между приступами боли, — как это де Норвиль, всемогущий де Норвиль, допустил, чтобы он попал в такой переплет. Он бессвязно лепетал о каком-то данном ему обещании и о вознаграждении, которое посулили ему перед арестом. Не более двух недель в тюрьме, так ему сказали, а потом целый арпан 71земли да ещё пятьдесят ливров… Только он не должен говорить об этом ни одной живой душе. Но теперь ему уже все равно.

— Но почему тебя вообще арестовали? — допытывался Блез.

— Какой-то план монсеньора… Мсье должен знать сам.

— Клянусь честью, я не знаю.

— Тогда откуда же знать мне?

— Какой-то заговор против короля?

— Вот вам крест Господень, что мне ничего не сказали.