Рыцарь ночного образа

Он поднял меня к себе ни колени, раздвинув их, и плотно прижал к себе.

Очевидно, он обладал властью над ними, потому что лимузин снова тронулся и повернул к городу.

У блондина тоже была эрекция, но он не делал мне никаких предложений, а просто защищал меня, держа между своими плотно сжатыми бедрами.

Лимузин дернулся и остановился на углу Вишневой и Персиковой. Наступила тишина. Блондин просунул руку мне под рубашку.

— Его сердце бьется, как дикая птица.

— Выпусти его, — сказал темноволосый.

Дверь со стороны блондина открылась, его бедра освободили меня, я поднялся, чтобы выйти, и почувствовал его руку на моей заднице, она не сжимала, а гладила, и он сказал темноволосому:

— Было бы здорово, если бы ты все не проебал.

— Никто никого не ебал.

— Еще нет, но ты будешь сидеть на моем хуе всю дорогу до Мобиля, и я надеюсь, что дорога будет, как стиральная доска.

Я не вышел из лимузина, я выпал из него.

Блондин выглянул из окна.

— Все в порядке, малыш?

Я встал на ноги. Красивая голова блондина все еще высовывалась из окна.

И я поцеловал его, мягким, долгим поцелуем.

— Осторожнее, осторожнее, — прошептал он, и лимузин уехал.

* * *

Обдумывая это приключение — сейчас, спустя шестнадцать лет — я чувствую, что эти четыре чужака уехали куда-то дальше, чем в Мобиль, и в ночь куда более темную. Атмосфера смерти витала над ними на неведомой дорожной карте существования совсем рядом — невзирая на тот факт, что водитель лимузина, темная голова которого ни разу не повернулась в мою сторону, как будто он сам был частью машины, ее продолжением, тем, кто владеет контрольным пакетом акций корпорации-лимузина, хотя я уверен, что владельцем машины был блондин. Но смерть — она была нанесена невидимыми чернилами на всех их индивидуальных дорожных картах существования невдалеке друг от друга, четыре смерти, как группка едва светящихся знаков, замеченных мною на приборной доске, и я верю, что это чувство принадлежит сфере парапсихологии, до полной веры в которую я теперь дорос.

Когда находится одна вещь, весьма вероятно, что найдется и вторая, и третья, и я нашел вторую картонку из прачечной, лежавшую под кроватью немного дальше, чем первая, чистая поверхность которой уже вся исписана. Я уменьшил размер моих карандашных строчек до такой степени, что прочитать их смогу только я один — чтобы подольше удержать эту баррикаду слов против одиночества.

Что касается четырех молодых людей, которые уехали в Мобиль, и моего предчувствия, что их жизни завершились после того, как они покинули Тельму, то мне оставалось только признаться, что в тот момент, когда они уехали, мне очень захотелось обнять блондина, и чтобы он сидел у меня на коленях. Это эротическое чувство, нет нужды говорить вам. Мне бы хотелось чувствовать судорожные движения его распростертого тела, когда оно отдавало бы тепло своей жизни, поместить одну руку ему на лоб, другую на пах, чтобы успокоить те два места, где он жил наиболее интенсивно, и которые больше всего сопротивлялись бы насильному переходу в мертвое, минеральное царство.

* * *

Конечно, не все, но многие из моих приключений в Телме, штат Алабама, были того же сорта, что всплыли сегодня на поверхность моего подсознания. То, что я делаю сегодня ночью, я делал и все остальные ночи, которые провел один в этом едва отделенном от куда большего и куда более темного пространства месте, что неизбежно напоминает мне о неупоминаемом, и о чем я снова упоминаю — о безмерной пустоте Ничего и Нигде, откуда появляются мерцающие искорки жизни, снова стремительно в нее падающие, даже в самых затянувшихся случаях, волшебным падением воздушного гимнаста из-под купола цирка, перелетающего с трапеции на трапецию без страховочной сетки под ним. Это действие, момент совершенного блеска — и затем падение, прыжок из света в сердце тьмы, и великий вздох ужаса и страха публики, сравнимый с тем, что происходит в сердце этого гимнаста, когда он обнаруживает, что не рассчитал свой полет и это будет стоить ему жизни.

О Господи, у меня-то что общего с этим аффектированным стилем Пьера Лоти эпохи смены столетий?

Я сказал: то что я делаю сегодня ночью, я делаю всегда, когда бываю один с тех пор, как вступил в «хрупкий мир любви», за исключением того, что я не лежу голым в постели на животе, и не прижимаю свой теплый наполовину вставший член к пустоте, оставшейся от Лэнса.

— Малыш, ты хочешь писать, но у тебя нет образования, — сказал он мне однажды, рассерженный тем, что я остался сидеть за BON AMI со своей «голубой сойкой» и царапать карандашом, а не пошел к нему в постель.

— Ты имеешь в виду формальное образование, а не соответствующую подготовку.

— Малыш, у тебя его еще меньше, чем у меня.

— Откуда ты знаешь?

— Послушай, инспектор по прогулам сидел у тебя на хвосте, когда я тебя встретил.

— Это если верить моей матери, первоклассной сочинительнице. На самом деле в Телме, штат Алабама, я получил, такую же подготовку, как и поэт Артюр Рембо в Шарлевилле, когда он схватил школьный приз и бежал.

— Это что еще за тип?

— Если не знаешь, то и не хвастайся своим образованием.