Рыцарь умер дважды

Там снова горит очаг, небо глядит в окна, громоздится незнакомая утварь. Сейчас, придя во второй раз, я рассматриваю и шкафы, где тянутся корешки книг, и резную кровать, над которой зеленый узорчатый полог, и большое зеркало в чеканной раме. Зеркало?.. Я видел такое лишь на старых картинах. Вождь повелел разбить в Форте все зеркала, тогда же, когда сожгли столы и стулья. Суть нашего уклада ― простота: мы сидим ближе к земле, не загромождаем пространство вещами, не держим огромных кладовых, предпочитая запасаться ненадолго, зато чаще разным. И мы не ищем отражений, наши зеркала ― вода, клинки и чужие глаза. Мэчитехьо говорит, видеть себя лишний раз не нужно, важнее себя ощущать. Мэчитехьо говорит, так жили наши предки в лесу, когда тесные одноэтажные дома обивались корой и шкурами. Мэчитехьо говорит, это непреложно, как обязанности защищать слабых, растить потомство, почитать стариков и молиться духам; это ― наша суть. Для всех ― бесхитростный, но надежный кров в пустых башнях: кое-где даже целы старые трубы, подающие собранную в сезон Дождей воду. Для всех ― костры на улицах, сады на крышах и щедрые охотничьи угодья. Для всех ― святость традиций; о них напоминает и каждая комната замка самого Вождя.

Каждая, кроме этой.

Зеркало ― против покрытой алыми подтеками раковины. Пока Вождь, вернувшись в предыдущую комнату, ищет что-то в стенных нишах, я как завороженный плетусь к стеклу. Тяжело наваливаюсь на рукомойник, сильнее заливая все кровью, и смотрю на свое лицо ― серое, осунувшееся, облепленное влажными от пота волосами. Иным оно было, когда я видел его в последний раз, в глади Соленых озер. Давно я такой? Я выгляжу не многим лучше Вождя, только что появившегося рядом. Сверкают глазницы вороньего черепа в его зачесанных прядях.

– Что, нравится тебе это стекло, Белая Сойка? Понимаешь теперь, почему их лучше бить?..

В голосе неприкрытая насмешка. Когтистые пальцы рвут мой и без того драный рукав, отлепляют присохшую ткань от окровавленной кожи, кидают лоскуты в раковину.

– Да. Но зачем оно тебе, вождь?..

– Чтобы не забывать.

– Себя?..

– И это тоже. Хотя здесь зеркала ― не лучший помощник.

– Кто знает, кроме меня, об этой… странной комнате?

– Из ныне живых? ― Вождь поворачивает кран, подставляет плетеный чан под струю. ― Никто. Она ― дань прошлому, которого у меня не было, и будущему, которое неизвестно. А сейчас помолчи немного, я хочу тишины.

Я молчу все время, что он греет воду на раскаленных камнях и промывает мне рану, освобождая от грязи, крови и обломков поврежденной кости. Мечусь взглядом по подушкам и тканям, по шкафам и книгам ― по всему, кроме одного предмета возле стены. Саркофаг все еще здесь. В комнате мы не вдвоем.

На столе, за который Вождь меня посадил и где велел расположить руку, тоже книга. Она не рукописная; раскрытые страницы умощены рядами черных насекомых. Я не разбираю ни одного символа, зато понимаю: насекомыми покрыты и корешки в шкафу. Это не древние сокровища Форта, это чужие книги, возможно, с Той Стороны. Кто принес их? Впрочем, догадаться теперь нетрудно.

Снова я бесплодно вглядываюсь в черные строчки.

– «Клянусь священной землей, на которой стою, тенями, витающими вокруг, моим глубоким горем; клянусь тобою, Ночь, и силами, которые тобой правят, что буду преследовать дьявола, виновника всех несчастий, пока либо он, либо я не погибнем в смертельной схватке. Души мертвых! И вы, духи мести! Помогите мне и направьте меня».

Мэчитехьо читает легко, уверенно и все это время толчет какие-то коренья в деревянной ступке. Ссыпает получившийся порошок в кубок, заливает туда же подогретое апельсиновое вино и подает зашипевший, вспенившийся напиток мне.

– Корни Стеклянной орхидеи облегчат боль, замедляют ток крови, но не навеют сна. Мне понадобится твой ясный рассудок. Пей.

Я подношу кубок к губам. Вождь уже освобождает щипцы из полотна.

– Что ты прочел мне?

В молчании он закрывает книгу и возвращает в шкаф; для меня она тут же теряется среди других. Напиток обжигает губы, сильно горчит, вино потеряло почти всю привычную сладость. Я выпиваю его побыстрее, морщась, едва не давясь.

– Шаманы бледнолицых облекают боль, любовь и надежду в слова, а потом в страницы. Словесная плоть не знает смерти; вечная, она восстает лишь тогда, когда нужна, чтобы врасти прямо в твое сердце. Такова суть книг: души, неотделимые от тел, тела, вмещающие сотни душ, и глубокие, цепкие корни. Такова и эта книга ― о воскрешении, верности и мести, любимая Жанной. Я читаю ей вслух. И она слышит.