Рыжая племянница лекаря

— Но почему он был несчастлив? — я склонилась над ней и коснулась ее руки, хотя чары заставляли меня бежать со всех ног. — Почему хотел умереть? Что она пообещала ему?

— Я не знаю, — она почти плакала от бессилия. — Но он согласился, а я не смогла его отговорить. Дальше все как в тумане — наш разум стал принадлежать чародейке, она всегда стояла за спиной брата…

— Но ведь он не стал счастливым! — я тоже почувствовала, как начало жечь глаза. — Значит, она не выполнила своего обещания! Что она собиралась дать ему? Власть? Деньги?..

— Нет, нет… — больная бормотала почти в полусне, окончательно измучившись. — Все это было… Мы были богаты, знатны, и даже ведьма не посмела погубить наш род открыто, когда прогневалась на нас. Она ждала, ждала, пока мы сами попросим ее о помощи…

— Сейчас у господина Огасто есть богатство, титул, красивая жена, — я перечисляла это, загибая пальцы. — Но золото и власть его не радуют, а жена… Я раньше думала, что он равнодушен к ней, однако как-то услышала, как он умоляет о прощении, стоя у ее портрета…

— Портрет! — глаза Лаурессы вдруг широко открылись. — Портрет! Я помню его!

— Да, — терпеливо подтвердила я. — На том портрете изображена госпожа Вейдена, жена его светлости.

— Нет! — почти крикнула она. — Ее звали не Вейдена!

Я подумала, что бедняжка снова путается: она раз за разом повторяла эти слова и в конце концов затихла, то ли уснув, то ли потеряв сознание. Я поняла, что больше ничего не добьюсь, лишь измучу ее расспросами, и направилась к двери, вздыхая то ли от жалости к госпоже Лаурессе, терзаемой чарами и одиночеством, то ли к господину Огасто, которого вскоре ожидало то же самое.

Но она напоследок нашла силы окликнуть меня и удивительно ясно и твердо произнесла:

— На том портрете изображена не Вейдена.

И я наконец-то поверила ей.

Стоило мне очутиться в коридоре, тихо прикрыв за собой двери, как колдовство обрушилось на меня, точно кто-то выплеснул на мою голову ведро ледяной болотной воды. Я едва смогла удержаться на ногах, но на помощь звать не стала и сама добрела до гостевой комнаты, почти ничего перед собой не видя.

Там я упала на кровать и все же поддалась заклинаниям, безжалостно рвущим мои воспоминания и выворачивающим их наизнанку, как выворачивают охотники окровавленные шкуры освежеванных животных. За то, что я не поддалась сразу, меня наказывали вдвойне. Быть может, это длилось всего несколько мгновений, но, как это всегда бывает, из-за боли и страха мне показалось, что я пролежала так много ночей подряд.

Я не заметила, как заснула, но сон, привидевшийся мне, показался вначале продолжением все тех же кошмаров о подземелье таммельнского дворца: вновь я шла вдоль старой каменной стены, ничего не видя перед собой в слабом свете лампы. Тут передо мной возникла дверь — ее я тут же узнала, это была комната Лаурессы, но я еще не понимала, зачем вернулась сюда во сне.

Теперь я не только чувствовала черную магию, но и видела ее: грязная густая паутина с алыми прожилками затянула дверной проем. Я не хотела ее касаться, однако какая-то сила заставила повторить меня свои же недавние действия — меня словно втолкнули в комнату. Я хотела счистить с себя остатки паутины, но руки не повиновались. Снова зазвучал печальный голос Лаурессы, похожий сейчас на неразборчивый стон. Все повторялось, но теперь я наблюдала, как липкие нити лопались и рвались, когда я приближалась к сумасшедшей монахине.

В этот раз я увидела правду — ее рот был зашит такой же грязной ало-серой паутиной, и с ног до головы монахиню опутывала колдовская мерзость, не давая Лаурессе шевельнуться. Я помнила — сейчас она должна увидеть мои рыжие волосы и закричать — так оно и случилось: уродливые швы, стягивающие ее губы, лопнули и изо рта бедной безумицы потекла густая черная слюна, напоминающая смолу. Вот она заговорила, давясь чародейским ядом, и толстые витые нити, тянущиеся к ее рукам и ногам, задрожали.

«Но если это паутина, — подумала я отстраненно, — то должен быть и паук! И он почует, как его плетение рвется!»

Словно подтверждая мои слова, паутина дрогнула особенно сильно, и Лауресса принялась тереть глаза, освобождая их от липкой белесой пелены. «Она вспоминает!» — я хотела бежать, но ноги мне не повиновались, ведь мне полагалось дослушать монахиню. Ее слова в этот раз я плохо различала, да мне и не нужно было их заново слышать — сейчас все мое внимание было приковано к паутине: нити лопались одна за другой, сеть содрогалась, и я слышала громкий треск, похожий на тот, что раздается, когда мясник рубит кости своим топором.

Пришло время мне уходить — Лауресса упала на свою кровать, и теперь я видела, насколько свободнее и спокойнее она дышит. Все так же меня повлекло к двери, и я, похолодев, уже знала, что произойдет сейчас.

— На том портрете изображена не Вейдена, — услышала я издалека.