Рыжая племянница лекаря. Книга 3

«Не снимает перчаток! — незаметно, как ему казалось, кивал на руки Хорвека старый слуга, перешептывавшийся с тетушкой, приставленной ко мне в горничные. — Странное дело! Запирается в своей комнате с наступлением темноты, никого к себе не подпуская. Помяните мое слово, здесь что-то неладное, и, сударыня моя, добро бы я намекал на фальшивомонетничество!»

«А девица, которая при нем, отродясь приличных платьев не носила, — морщился нос горничной, которую я сразу же прозорливо невзлюбила. — Помогать ей одеваться — сущее мучение! Ноги-то, ноги! Такие ни в одни туфли не влезут, видать, полжизни босая хаживала! Не из козы ли бесовской ее превратили в человека?»

Слово «колдовство» при этом если и не произносилось вслух, но витало в воздухе непрестанно, так что, казалось, вскоре сами стены дома начнут шипеть: «Бесовщина!..».

Я со вздохом изогнулась и посмотрела в который раз на треклятые атласные туфельки, немилосердно сдавившие мои пальцы: порой мне казалось, что нужно отрубить кусок пятки, чтобы втиснуть ногу в эти милейшие орудия пытки, изукрашенные сверкающим бисером. Но, увы, нынче с горем пополам приходилось изображать из себя благородную девицу, и с каждым днем я все чаще думала с досадой, что эдакая жизнь совсем не по мне. Кто же знал, что за муки приходилось претерпевать изящным дамам, от вида которых когда-то у меня захватывало дух? Платья, со стороны казавшиеся кружевными невесомыми облачками, безжалостно сдавливали бока, словно тиски; от шелковых вышитых чулок чесались ноги, и каждое утро горничная так яростно укладывала мои короткие волосы, пытаясь сотворить из них прическу, достойную дамы, что голова, истыканная шпильками, зудела до самого вечера.

Перешептывания слуг лишь казались тихими — отзвуки их давно уж услыхали на рынках, затем вести разошлись по тавернам и харчевням, упрямо пробираясь от самых дешевых заведений к тем, что открыто посещают люди благородные. И вскоре вся столица знала, что в город из дальних краев прибыл загадочный молодой человек, который богат до такой степени, что оказаться при этом скучным и малоинтересным никак не может.

Всего через несколько дней после того, как мы обосновались в доме с павлином, Хорвеку с поклоном подали письмо с приглашением на ужин в какой-то богатый дом.

При всем моем уважении к мудрости моего спутника, происходящее вызывало у меня беспокойство, усугубленное непониманием, и я заподозрила, что воздух родины действует на разум бывшего демона губительно.

— Ты отправишь нас на виселицу, — сказала я Хорвеку, глядя на нарядный конверт с искренним отвращением. — Сам рассказывал, что в этом городе сохранили недобрую память о колдовстве. И тут же напускаешь вокруг себя таинственности, так что любой дурак заподозрит неладное.

— Знаешь, как оно бывает, Йель? — Хорвек, напротив, рассматривал послание с удовлетворенным видом. — Люди видят зло, ненавидят его, побеждают, и наказывают своим детям помнить об этом. Дети послушно боятся страшной памяти, доставшейся им по наследству. А вот внуки… Во внуках порой пробуждается любопытство, ведь им кажется, что столь давние дела — почти что сказка. Что уж говорить о правнуках… И если в простом народе страх держится дольше, то жители столицы, только и думающие о том, как бы поразвлечься, не так уж боятся нынче колдовства…

— И ты хочешь показать им колдовство? — в ужасе воскликнула я.

— Нет, что ты, — он сделал жест, призывающий меня успокоиться. — Люди часто переоценивают свои возможности. Знакомство с настоящей магией — непосильная ноша для большинства из них, как бы они не льстили самим себе. Тебе ли не знать этого, Йель? Я просто пообещаю им, что покажу колдовство… или им покажется, что я это пообещал — этого будет достаточно, поверь.

— Но зачем? Что ты задумал? Чего мы ждем здесь, разрядившись в пух и прах?! Разве ты позабыл, что у нас мало времени… что мой дядюшка… Ах, тебе совсем нет теперь дела до того, что важно для меня! На уме только то, как пустить пыль в глаза этому дурацкому городу!.. — досада, накопившаяся за несколько дней бездействия, наконец-то нашла выход: слова Хорвека показались мне очередной бессмысленной тарабарщиной, которой он отделывался от моих расспросов.

Он мог бы рассердиться на мои слова, ведь упрекать бывшего демона в том, что он не обеспокоен судьбой дяди Абсалома, было абсолютно несправедливо. Хорвеку полагалось ненавидеть всех людей — кого больше, кого меньше, — и то, как он возился со мной все эти дни, оберегая от опасности, любому показалось бы весьма странной причудой. Но вместо того, чтобы сказать мне об этом, он пожал плечами и ответил:

— В этом городе сотни художников, старых и молодых, известных и забытых. Не думаешь ли ты, что расспросы быстро приведут нас к тому, которого ты ищешь?

— И что же ты сделаешь? — я смотрела на него искоса, показывая, что не доверяю его рассуждениям, как бы правдоподобно они не звучали.

— Я сделаю так, что этот город будет исполнять мои желания, прежде чем я успею сказать о них, — усмехнулся он.