Рыжая Соня и Осенняя Луна

Она обитала в нижних строениях Килвы, огромного амфитеатра Бельверуса, почти всегда в полутьме и сырости, словно какое-то ночное животное. Вероятно, у Кейулани был когда-то, возможно, даже и теперь, другой дом, но об этом никому не было известно. Ее постоянной обителью стала Килва. После каждого боя гладиаторов Кей оказывалась рядом с теми, кто был ранен, изувечен или убит на арене. Глаза последних она закрывала своими руками и готовила безжизненные тела к погребению, ибо зачастую у несчастных не было в Бельверусе ни единой души, способной позаботиться о них, а подчас даже имен не имелось, только прозвища, под которыми они выходили на арену.

Кроме того, на долю Кейулани выпадало и все остальное — душераздирающие вопли и стоны раненых, кровь, переломанные кости, выбитые и выдавленные глаза…

Требовалось обладать немалым мужеством и милосердием, чтобы изо дня в день, из года в год, не ожидая никакой награды, являться в эту юдоль скорби и безропотно делать свое дело знахарки и врачевательницы.

Покрытые коричневыми пятнами руки Кейулани творили чудеса. Считалось, что ее появление — хороший знак, если она взялась ходить за раненым, он не умрет, и те, кто оказывался в ее руках, звали ее просто: Мать. На разных языках и наречиях, ибо она не делала никаких различий меж теми, кого старалась спасти, звучало это слово, обращенное к старой Кейулани.

Но вне пределов Килвы она никогда не оказывала помощь кому бы то ни было. Кейулани считала своим долгом спасать только бойцов, пострадавших на арене. Мир, лежащий вне сырых и мрачных подземелий театра, не имел к ней никакого отношения, хотя слава об удивительной знахарке шла по всему Бельверусу. Кейулани нельзя было ни купить, ни запугать: к золоту она была безразлична, а смерти не боялась. В конце концов, ее оставили в покое, предоставив заниматься лишь тем, что она сама для себя избрала.

Поэтому Кейулани испытала некоторую досаду, когда к ней приблизился очередной проситель. Она только-только ненадолго выползла из подвального помещения под предутренний свет, озаривший пустые и безмолвные в этот час трибуны, и сидела, прищурившись и часто моргая, сложив руки на коленях — так она отдыхала, уносясь мыслями куда-то очень далеко, когда тот человек подошел к ней и спросил:

— Ты — Кей, знаменитая врачевательница?

Мать не удостоила его даже поворотом головы. Она все слышала, но отвечать не хотела.

— Послушай, — продолжал он, — я знаю, ты никогда не соглашаешься взглянуть на тех, кто не является гладиатором. Но на этот раз дело очень серьезное, речь идет о человеке, чрезвычайно знатном, и в то же время он воин, раненый в бою, и он умирает. Говорят, ты способна совершать почти невозможное. А я передаю тебе нижайшую просьбу военачальника Туорга, он так и велел сказать. Жизнь воина очень важна для всех. Если ты откажешься, меня могут казнить.

Он замолчал, ожидая ответа. Мать не изменила позы, не пошевельнулась, не раскрыла рта.

— Кейулани, — принялся вновь умолять ее проситель, — ты можешь требовать чего угодно за свою услугу, за то, что всего-навсего посмотришь на этого парня, а потом повернешься и тут же уйдешь. Это не займет много времени, я лично доставлю тебя в дом Туорга, шестерка коней ждет у ворот Килвы — а потом привезу назад.

Губы Кей дрогнули.

— Шестерки коней мало, чтобы сдвинуть меня с места. Я туда не пойду.

— Тогда юноша погибнет.

— Значит, так ему на роду написано. Всех спасти невозможно.

Не зная, что еще предпринять и как ее убедить, слуга встал перед ней на колени.

— Умоляю тебя…

— Встань, — велела Мать. — Это бесполезно.

Он поднялся и направился было прочь, но голос Кейулани остановил его.

— Если это необходимо, привези юношу сюда, в Килву. Пусть его положат рядом с теми, кто сражался на арене для потехи таких, как он.

— Это твое условие, Кей?..

Губы старухи снова сомкнулись, и веки опустились, наполовину прикрыв глаза. Она застыла, как изваяние, и безжалостно яркое рассветное солнце осветило ее древнее лицо. Она сказала все, что считала нужным, и не находила смысла продолжать.

* * *

Очнувшись, Аггу решил, что оказался в каком-то месте, более всего соответствующем его представлению о Серых Равнинах. Ни на что иное, сколько-нибудь знакомое, это не походило. Он даже не понял, на чем лежит, но точно определил, что не в доме Туорга — роскошью здесь и не пахло, зато пахло сыростью и кровью.

— Он был ранен, но далеко не вчера, — услышал Аггу незнакомый глухой голос. — У него пробит висок, поврежден череп, и осколок кости давит на мозг, отчего с ним и происходят такие приступы. Странно, что он не умер раньше, но это может случиться в любой момент.

— Ты можешь помочь ему, Кейулани? — спросил другой голос.

— Не знаю. Это непросто. Я должна подумать.

— Тогда думай быстрее, старуха. Завтра он должен присутствовать на балу при дворе!

— Завтра — невозможно. Если хотите торопить меня, лучше возьмите его и убирайтесь. Найдите более сведущего врачевателя и забудьте обо мне.

Речь идет о нем, понял Аггу. Голова продолжала гудеть, боль не отпускала и не уменьшалась.

— Мать, — позвал кто-то. — Подойди ко мне, Мать!