Рыжеволосая девушка

Пауль вместе с другим жандармом тоже залез под брезентовый тент. Они уселись возле заднего борта грузовика, зажав карабины между коленями. Молодой человек забрался в передок кузова, подальше в тень. Я ухватилась за борт, когда машина с глухим громыханьем запрыгала на ухабах. Я посмотрела на Пауля. Он упорно избегал моего взгляда. Пахло скверным бензином. Прошло некоторое время, прежде чем грузовик набрал скорость. Он подпрыгивал и буксовал на обледеневшем снегу. Брезентовый тент наглухо закрыли. Через слюдяное окошечко пробивался тусклый свет. Лицо Пауля казалось лишь светлым безжизненным пятном.

Не знаю, сколько времени мы ехали. Тряска и шум вонючего мотора не прекращались. Я крепко держалась за борт, а молодой человек, который сидел, прислонившись спиной к кабине шофера, несколько раз шлепался на дно.

Когда мы наконец остановились и тент был откинут, я узнала Гарлемский парк. Впереди стояло под деревьями серое здание, где разместился штаб полевой жандармерии. Я прекрасно знала это место. Пауль с громким стуком опустил высокий задний борт. Я первая вылезла из грузовика. Еще раз в отчаянии шепнула я Паулю прямо в ухо:

— Пауль!..

Его лицо с широкими скулами было неподвижно. Другой жандарм вытащил из кузова юношу: по лицу у него все еще текла кровь; помутневшие глаза перебегали с предмета на предмет, по-видимому ничего не различая. Из здания штаба вышли два вооруженных жандарма, один из них забрал молодого человека, другой — меня. Стоя на ступеньке, я еще раз обернулась.

И увидела, как уезжал грузовик. Чья-то рука торопливо опустила тент.

Я молчу

Нас втолкнули в оштукатуренный желтый коридор, куда выходило множество дверей. Горела грязная лампа. Я хотела оглядеться вокруг и снова почувствовала толчок. Всюду, казалось, подстерегали меня невидимые кулаки.

— Nase an die Wand[79],— произнес мужской голос; я ощутила типично мужской запах алкоголя и крепкого табака. И встала лицом к стене. Я слышала, как что-то позади меня двигалось с глухим стуком — один, два, три раза. Затем наступила тишина. Видимо, молодого человека пинали ногами, чтобы заставить подняться.

Я стояла у стены и прислушивалась. Слышала, как молодой человек кашлял, сопел, и представила себе, что он, вероятно, беззвучно плачет, глотая кровь и шмыгая носом.

За одной из дверей приглушенно стучала пишущая машинка и в паузах слышалось бормотание — кто-то, видимо, диктовал. Неожиданно часы пробили четыре. Я была не в состоянии даже думать. Я не противилась потоку впечатлений, пассивно воспринимая их. Я не знала, что думать. Вернее, я боялась. И до того боялась, что была не в силах целиком осознать свой страх. Я рассчитала, что теперь уже успела бы доехать до нашего штаба в «Испанских дубах». Ан и Тинка, вероятно, уже там. Они будут меня ждать. То, что они меня там сегодня не застанут, не вызовет у них удивления. Мы не каждый день собирались в штабе. Если они захотят заняться английским языком, они зайдут ко мне домой. Они удивятся лишь завтра утром. Когда я не приду на чердак с ротатором. И когда меня не будет там и днем. Когда они придут ко мне домой и увидят, что я там не ночевала.

Преодолевая усталость, я пыталась вообразить, как они будут вести себя. Мне уже казалось, будто в тюрьму заключили не меня, а кого-то другого. Я представила себе, как две девушки ищут третью. Третья исчезла — неожиданно и загадочно… Я видела, как сестры разъезжают повсюду на велосипедах, расспрашивают, отправляются к Симону Б., едут к фелзенцам, посещают Франса… Третьей нигде нет.

Внезапно меня точно током ударило: ведь третья девушка — это я сама! Я, Ханна С., которая так нелепо, точно затравленное животное, попалась в западню и очутилась в руках полевой жандармерии! Это меня лишились мои товарищи… Разве вот только…

Мысли мои мчались дальше. Может быть, Пауль, который так безжалостно и сухо держал себя со мной, старается сейчас привести в движение все пружины, чтобы помочь мне освободиться. Может, он сегодня же вечером отправился в гарлемскую полицию или к фелзенцам… А может, просто звонит по телефону. Так что не исключена возможность, что меня выпустят сегодня же, к вечеру.

Часы пробили один раз. Значит, половина пятого. Половина пятого. Уже не рано. Но и не поздно. Это время, когда день устало склоняется к вечеру… Усталость… Молодой человек опять тихонько засопел.

Мысли бессильно разбегались, таяли, как тает морская пена, бесследно, неудержимо. Я тяжело оперлась пылающей головой о ледяную стену, и скоро лоб онемел от холода.

Машинка перестала стучать. Бормотания больше не было слышно. Но вот открылась какая-то дверь. И чей-то голос крикнул по-немецки:

— H"aftlinge hierher![80]

Я подняла голову и обернулась назад. Под стенными часами и электрической лампочкой стоял какой-то жандарм — вахмистр или унтер-офицер, он помахал мне рукой. Молодой человек вместе со мной подошел к немцу. Я искоса взглянула на него. Лицо у него было все в ссадинах и кровоподтеках. Глаза тусклые, без блеска.