Рыжий

Придется ли мне насладиться богатством? Чтобы мне прислуживал дворецкий. И О’Кифи со своим изысканным произношением открывал бы посетителям двери. У Кеннета, вероятно, туго с деньгами. Но он выкарабкается. Работенка у него неплохая. И живет он в общем-то припеваючи. Впрочем, он это не ценит. Думаю, что климакс пришелся бы ему как раз кстати.

Август, футбольный сезон в Новой Англии. Безразличный ко всему летний ветерок ласкает траву. Мне нравится слово «энтузиазм». И нравится наблюдать, как эти людишки, преисполненные боевого духа и энтузиазма, выбегают из раздевалок, чтобы увидеть, как мяч лениво кружит над полем и попадает затем в отвратительные объятия нежного идиота, который стремительно носится по полю в этот странный безразличный летний вечер. От подобных воспоминаний я готов рыдать, стоя на коленях в этой убогой комнатушке. Я не играю в футбол, однако ностальгия по тому сухому, навевающему тоску ветру сводит меня с ума. Ох, как болит моя душа. И пышущие здоровьем девчонки. Как булки, ну хоть ешь их. Съешь меня. И бренди, ковры и машины. А что у меня сейчас? Счета. А как насчет моих прав? И когда ты доживешь до моих седин, думаю, мне будут положены льготы. Как ветерану. Однажды мне снилось, что ветераны разыскивали меня. Они прибыли в Бэттери Парк. Несколько тысяч ветеранов перебрались туда со Стейтен-Айленда. А многие приехали на метро из Бруклина. Кулаками в кожаных перчатках они колотят по огромным барабанам, высоко поднимая такие же, как у Статуи свободы, факелы. Они собираются схватить меня. Какое ужасное чувство. Наказать за мошенничество и разврат. И за то, что я не был на фронте. Я же говорю вам, болваны, я работал за столом. Человек с книгой. У них статуя Святой Девы. Умоляю вас, ведь я же самый обыкновенный парень. Ну нет, дорогой, ты — моральный урод и дегенерат. Мы, католики, ветераны войны, и мы очистим мир от таких, как ты, паршивых выродков, с помощью виселиц. Но я же говорю вам, что я богат. Нет, парень, ты лжешь. Они маршировали по Уоллстрит, постоянно приближаясь ко мне. А я развлекался с чьей— то хныкающей сестренкой в комнатушке, сплошь покрытой пятнами, оставшимися после нескончаемых вечеринок. Находят комнату, распознав мою коричневую, сделанную из огнеупорных материалов дверь среди множества других дверей. Я остановился в «Вашингтон Хайте», потому что там можно не записываться под настоящим именем. Бой барабанов слышен на Сто Двадцать Пятой улице. Пожалуйста, защитите меня. Никто не откликается. Накажут в назидание другим. Они уже на расстоянии какой-нибудь мили с плакатами «Долой дегенератов!» в руках. Но я же заверяю вас, что не дегенерирую. Господи, они к тому же с собаками. Чья-то сестренка рыдает. Господи, я обращаю ваше внимание на то, что я протестант, и вся эта чепуха меня не касается. Мы сами знаем, кто ты такой, парень. Но, господа, я же принадлежу к католической церкви. За эти слова мы тебя точно вздернем. Милосердие! Их ноги громыхают на лестнице. Отвратительно. Выламывают дверь. В комнату врывается футболист. Я из Фордхэма, парень. А там мы не даем спуску таким извращенцам, как ты. Ты совсем рехнулся, дружок? Oт страха у меня задергалась скула, а они высунули в окно флагшток и загнали меня в угол, нанося мне удары под ребра и выкручивая гениталии. А затем повесили меня. Я проснулся на разодранной в клочья простыне. Мэрион уже было подумала, что я свихнулся или мной овладела папофобия.

В крошечной комнатушке. Мне остается только улыбаться. С грохотом проносится трамвай. Бездельничаю. Беру несколько газет, мну их и мочусь в камин. А потом поджигаю их спичкой. Моя комната апельсин. Завтра я встречусь с Крис, возможно, ночью. И как бы мне хотелось оказаться в Даунсе и вдыхать запах чеснока или очутиться летним вечером на берегу Бэрроу, когда жаворонки допевают свои песни, а из воды выпрыгивает семга. Ночь прикасается ко мне своими пальцами. Тоскует жимолость. Жужжат пчелы. Мне хочется плакать.

9