Рыжий Орм

— Я встретил его в телесном обличье, — продолжал магистр, — и это было ужасно. Купец Дюдон жил в большом доме на берегу реки. Он приветливо встретил меня, и утром и вечером я молился о нём и его семье. Я прилежно занимался с его сыном, и порой Дюдон самолично слушал мои уроки, ибо он поистине был благочестивым человеком и часто советовал мне не пренебрегать розгами. Жену его звали Альхмунда, и с ними в доме жила ещё её сестра, по имени Апостолика, которая была вдовой. Обе они были ещё молодыми и красивыми. Вели они себя добродетельно и благонравно, ходили медленно, опустив глаза, а в часы молитв никто не выказывал столько набожности, сколько они. И хотя распутный Овидий засел у меня в голове, я никогда не осмеливался смотреть на этих женщин или разговаривать с ними. И всё шло хорошо, до тех пор пока купец не отправился на юг, в Ломбардию, где он должен был торговать своими товарами. Перед путешествием он исповедовался мне и сделал щедрые пожертвования церкви ради своего благополучного возвращения. Он отдал распоряжения своим домочадцам и взял с меня обещание, что я ежедневно буду молиться о нём. После этого он уехал со своими людьми и вьючными лошадями. Жена со своей сестрой громко рыдали при расставании. Но плач их вскоре умолк, и тогда-то они и начали вести себя иначе. В часы молитвы они раньше выказывали благочестие. Теперь же они охотно приходили послушать, как я занимаюсь со своим учеником, сидели, перешёптываясь друг с другом, взирая на меня, или же отдавали приказ, чтобы ребёнок шёл отдохнуть или поиграть, пока они намеревались посоветоваться со мной по важному делу. Они очень удивлялись, что я такой серьёзный, несмотря на молодые годы, и госпожа Апостолика хотела знать, правда ли, что все молодые священники боятся женщин. Она утверждала, что на них следует смотреть как на бедных вдовиц, что они нуждаются в утешении и ободрении. Они говорили мне, что хотят исповедать свои грехи до Пасхи, и Альхмунда хотела узнать, действительно ли я могу отпускать грехи. Я ответил им, что получил такое право от епископа, тем более что этот дом был известен своим благочестием, так что грехов здесь не так уж и много. Они захлопали в ладоши от радости, и тут-то лукавый и начал вести со мной более серьёзную игру, так что мои мысли были отныне постоянно полны этими двумя женщинами. Чтобы не повредить своей доброй репутации, они никогда не выходили одни в город: Дюдон строго-настрого запретил им это и наказал своему управляющему следить за ними. Потому-то они и бросали на меня взгляды украдкой и пытались соблазнить меня. Мне следовало бы оставаться стойким и выговорить им за это, или же сразу спасаться бегством, как Иосиф из дома Потифара. Но, скорее всего, Иосиф никогда не читал Овидия, и потому ему было легче, чем мне. Когда я смотрел на этих женщин, в моих глазах больше уже не было целомудрия и благочестия, — нет, только грех и плотское желание; я начинал трепетать, когда они приближались ко мне; и, тем не менее, я ничего не мог поделать из-за своей молодости и неопытности. Однако эти женщины, столь же исполненные греховных помыслов, как и я, и к тому же гораздо смелее, не оставляли меня в покое. Однажды ночью, когда я спал в своей комнате, я вдруг пробудился от того, что одна из женщин легла ко мне в постель. Я не мог произнести ни слова, столь велики были мой страх и радость; но она зашептала, что начинается гроза, и ей страшно, а потом она обняла меня и с жаром начала целовать. В блеске молнии я увидел, что это была Апостолика; и хотя я сам боялся грозы, я уже больше не вспоминал о ней. Через некоторое время, когда мы с ней насладились любовными утехами, которые оказались гораздо приятнее, чем писал о них Овидий, я услышал, что гроза всё усиливается. И тогда меня обуял ужас, и я готов был уже ожидать, что Бог поразит меня молнией. Однако этого не случилось. И на следующую ночь, когда Альхмунда пришла ко мне и была столь же пылкой, как и её сестра, никакой грозы вовсе не было, и похоть всё больше овладевала мной, так что я уже с удвоенным рвением отдался греховным утехам. Женщины эти были приветливыми и добродушными; они никогда не ругались между собой или со мной, и в них не было никакого зла, помимо их блудной похоти. Не было в них ни страха, ни раскаяния, они лишь опасались, как бы служанки в доме не заметили чего-нибудь. Лукавый поддерживал их, ибо что ещё доставит ему такую радость, как не обольщение служителя Христова? Когда подошла Пасха, все домочадцы исповедовались передо мной, и последними подошли ко мне Альхмунда с Апостоликой. Они со всей серьёзностью поведали мне о том, что произошло между нами, и я был вынужден отпустить им грехи. Это было ужасно: ибо отныне вся тяжесть греха ложилась только на меня, и это чувствовалось так, будто я желал обмануть Бога.

— Я надеюсь, ты успел исправиться с тех пор, — строго сказал брат Виллибальд.