Ржавая луна

    Килч оказывается проворным, хотя и выглядит неповоротливым и грузным. Одним широким прыжком он почти перекрыл мне дорогу. Он взмахивает мечом, и я едва успеваю отпрыгнуть в сторону, прижимаясь к плетню ближайшей хибары. Чувствую, как меч ударяет по руке, но боли нет. Боль появляется потом, уже когда я прыгаю в канаву и бегу по ней, увязая ногами в каше из жидкой грязи, отбросов и дерьма. Боль такая, что в мозгу свербит. Но я бегу изо всех сил. По тому, как ветер холодит рану, я понимаю, что Килч не просто рассёк мне руку — он срубил её начисто.

     Я знаю, что йомун не прыгнет за мной следом в канаву, а ведь это было бы моей верной смертью. Но он не прыгает. Зато он бежит по улице рядом с моим зловонным укрытием и выжидает момента, когда моя голова покажется из канавы. Пару раз он взмахивает мечом, но не дотягивается, потому что канава достаточно глубока, а я быстр и увёртлив.

     На моё счастье вскоре из какого-то переулка появляется целая свора собак. В основном это обычные дворняги, но среди них выделяется пара массивных полукровок, а вожаком у них — матёрый волкодав. Раздражённые видом бегущего Килча, они бросаются к нему и, с рычанием и лаем, пытаются взять его в круг. Вожак яростно бросается к йомуну, подавая пример стае. Килч прыгает, рычит громче и яростней волкодава, машет мечом, но собаки вёрткие и не торопятся расстаться с жизнью. Спасибо им за то, что я могу убежать подальше, выбраться из канавы и скрыться на кладбище.

    Когда я пытаюсь вылезти по отвесной сыпучей стенке, понимаю, что вместе с рукой я потерял очень многое, потому что двумя руками гораздо удобней хвататься за выступы и траву. С одной рукой это трудно. Пока обрубок отрастёт, я буду уязвимей.

    Кладбище заросло папоротником и марью. Здесь легко затеряться. Здесь легко затеряться навсегда. Потому что в папоротниках полно гадюк и жалохвостов, потому что сюда забредают и волки.

    Покойники висят на ветвях дубов и кимор. Спеленатые, они напоминают гусениц в коконах, свисающих с ветвей на нитях паутины. Когда налетает порыв ветра, они чуть покачиваются. В тишине шуршат пелены. Поскрипывают ветви. Трутся о кору верёвки. Многие из них давно сгнили от бесконечной сырости, и теперь тут и там валяются на земле упавшие мертвецы — это те, у кого уже не осталось по эту сторону мира никого, кто мог бы обновить захоронение. Их полотняные коконы тоже истлели, они истерзаны воронами и крысами-летягами, так что наружу выставляются полусгнившие лица или голые черепа, рёбра, конечности, оскаленные рты. Те, что побогаче, захоронены в кожаных пеленах и висят на толстых смолёных верёвках из волокон мари. Эти если и упадут, то нескоро. Им отведены ветви повыше, поближе к макушкам кимор. Другие, что попроще, развешаны на нижних ветвях кимор, на дубах, а то и вовсе на вязах.

    Держа наготове нож, пробираюсь через папоротники в сторону Пьяной дороги. Ржавый глаз луны ищет меня, но в папоротниках найти меня нелегко. Невозможно. Потому что они выше меня, их лапы нависают надо мной, как крылья неведомых птиц. Зато слышно меня, наверное, за милю, потому что под ногами трещат опавшие ветви, хрустят сломанные стебли, чавкает грязь.

    Иногда с папоротников падают слизни. Я собираю их и с наслаждением разжёвываю. Они водянистые и почти безвкусные. Но очень сытные, я знаю. А больших бурых многоножек — вон одна из них сбегает по толстому стеблю, и на её волосатом теле поблёскивает дождевая капля — есть нельзя. Они ядовитые. И могут больно ужалить. Тем более следует опасаться жалохвостов, которые тут и там дремлют на листьях в лужицах слизи. Эти медлительные ленивые твари, больше всего похожие на больших жёлто-зелёных гусениц с раздваивающимся хвостом, умеют прыгать почище блох, если решат, что им грозит опасность.

    Кровь из руки перестала идти. Рука обрублена чуть ниже локтя. Я смотрю на обрубок и вижу, что рана затянулась тонкой до прозрачности розовой кожицей.

    Когда наконец выбираюсь на Пьяную дорогу, нос к носу сталкиваюсь с девчонкой. Она стояла посреди дороги и смотрела на кладбище, а теперь, испуганно вздрогнув, уставилась на меня. Наверное, она подумала, что я покойник и пришёл выпить её кровь. За поясом у неё торчит нож и она схватилась за него одной рукой.

    — Чего уставилась? — говорю я.

    — Очень надо на тебя уставляться, — отвечает она и переводит взгляд на папоротники, чтобы не смотреть на меня. На надолго её не хватает. Как только я поворачиваюсь уходить, она спрашивает:

    — Почему у тебя нет руки?

    — Отрубили на войне, — говорю я.

    — Врёшь. Ты не был на войне.

    — Я взял знамя в битве при Черни, — говорю я и ухожу.

    Но она плетётся за мной, я слышу её лёгкие осторожные шажки за спиной — тлип-топ… тлип-топ…

    Почему такой странный получается звук я не сразу понимаю. Оглянувшись, чтобы посмотреть, вижу, что девчонка-то — хромая. Похоже, одна нога у неё короче другой.

    — Как тебя зовут? — спрашивает она, поравнявшись со мной.

    — Тебе какое дело?

    — Меня зовут Хевни. А тебя?

    — У меня нет имени. Родители зовут меня «сынок».

    — Хорошо, тогда я стану звать тебя Йегль. Сынком я тебя звать не буду.

    — Почему — Йегль?