Ржавая луна

    — Ну как же, сынок, как же. Он родился вместе с тобой, твой братец. Вы были похожи, как две капли воды. Но он умер. Мама не сказала в магистрате, что вас родилось двое. Она отдала им твоего братца, а про тебя ничего не сказала, понимаешь сынок? Поэтому они не знают про тебя, и ты можешь жить. Ты можешь жить, пока они не узнали про тебя. А если узнают, то убьют, обязательно убьют, сынок. Поэтому тебе не надо выходить на улицу, сынок. Не надо пока.

    — Ты врёшь, отец, — говорю я. — Зачем ты это делаешь?

    — Я не вру, сынок, что ты, — жалко кривится он. В глазах его стоят слёзы. Одной рукой этот лесоруб может удавить большую собаку, а плачет, как…

    — Вы родились вместе, — говорит он. — Это называется близнецы. Вы были как две капли воды. Мёртвые… То есть…

    — Я живой! — говорю я и смеюсь. Теперь-то он попался — заврался совсем. Точно, тронулся умом от голода.

    — Тут видишь ли, сынок… — он встаёт и трясёт ногами, разгоняя кровь. Мотает головой — наверное, в глазах круги от того, что долго сидел на корточках и быстро поднялся. Разогнав кровь, он снова садится на корточки. — Видишь ли, какое дело, сынок… Земляная болезнь… ты ведь знаешь, что это за штука? Вы родились мёртвыми. Оба. Вот как вышло-то, сынок.

    — Враки, — говорю я.

    — Нет-нет, сынок, это не враки. Я говорю правду. Ты ведь… ты ведь нимху, сынок.

    Я смотрю на него и мне даже становится страшно. Если он тронулся умом, то ведь я, пожалуй, никогда не выберусь из этой ямы. Он меня тут сгноит. А может убить и съесть. Он ведь тронулся умом от голода.

    Я силюсь улыбнуться. И говорю:

    — Я нимху?

    — Да.

    — Я — вечно голодный кровожадный нимху?

    — Да.

    — И у меня глаза цвета ржавой луны?

    — Нет, сынок, нет, глаза у тебя обычные. Серые у тебя глаза, сынок. Это всё неправда про глаза. Если бы так легко было отличить нимху, их бы давно уже не осталось.

    — А сколько их?

    — Не знаю, сынок, не знаю, откуда же мне знать. Много.

    И тогда я смеюсь. Громко. Хлопая уцелевшей рукой себя по животу. Я — нимху, вы только подумайте, что мелет этот старый лесоруб! Совсем тронулся!

    — Так получилось, сынок, — бормочет он, не обращая внимания на мой смех. — В тот год, когда мама понесла вас с братом, случилось поветрие земляной болезни. Ты ведь знаешь, что это за штука? Вы с братом родились мёртвыми. Чтобы спасти вас, нужно было специальное снадобье из желчи единорога. Твоя мать послала меня в Заупокойный лес, что возле Лохевли, к Дривити, колдунье. У колдуньи я купил это зелье. Полтора ливра отдал — все деньги, что у нас были.

    Нам нельзя спасать сразу обоих, сказала твоя мать, потому что детей положено нести в магистрат. Но ведь в магистрате не знают, что я родила двоих. Мы можем спасти хотя бы одного, а второго отнесём, пусть видят, что он родился мёртвым.

    Вот так получилось. Так получилось, сынок. Мы очень рисковали, но твоя мать будто сошла с ума — уж так ей хотелось ребёночка, что просто обезумела она, право слово. Да и я не лучше умом был. А после земляной болезни она уж не могла снова родить… Поплакали и сделали, как она решила. Вот так всё и вышло, сынок. Вот так.

    Он поднимается, делает шаг от ямы и я перестаю его видеть.

    Потом я слышу, как хлопает дверь. Он ушёл.

    Не знаю, куда отправился этот обезумевший лесоруб. Но когда вернётся, он убьёт меня. Он тронулся умом от голода.

    На лежаке стонет и бормочет мать.

    Я зову её.

    — Что? — отзывается она. — Что тебе, сынок, милый?

    — Отец тронулся умом, — говорю я. — Он посадил меня в яму и говорит, что я нимху.

    — Ох, сынок, сынок… — причитает она. — Знал бы ты, как мне больно.

    — Мать, спаси меня, — говорю я матери и выбрасываю из ямы верёвку. — Подержи верёвку, чтобы я вылез и не умер с голоду. И чтобы отец не убил меня. Умираю, как хочется есть.

    — Я очень хочу спасти тебя, сынок, — пыхтит она в ответ. — Очень хочу. Но не знаю, смогу ли я подняться с кровати. Боль грызёт меня, сынок. Всю выгрызла изнутри. Не знаю, смогу ли я встать с лежака. И верёвку держать я не смогу, сил нет, сынок, уж прости меня.

    — Ты попробуй, — говорю я. — Умереть, как хочется есть. Я пойду и найду что-нибудь съестное. Себе и тебе. Обоим.

    — Я уже пробую, сынок, милый, — отзывается она.

    И действительно пробует, я угадываю это по тому, как скрипит под её телом лежак.

    — Я привяжу верёвку к лежаку, — говорит она. — Сама-то я ведь не смогу удержать тебя. Очень мне плохо, сынок, милый, ты бы только знал, как мне плохо. Боль изгрызла меня всю. Нет сил.

    — Я знаю, — говорю я. — Я знаю, что тебе очень плохо, мать.

    — Да, сынок, и я очень ослабела, не смогу удержать тебя. Поэтому я привяжу верёвку к лежаку и брошу тебе конец. Ты только подожди. Подожди, потому что я очень медленно всё делаю. Умру я скоро, сынок.

    Она возится и скрипит лежаком очень долго, так долго, что я жду, что вот-вот вернётся отец и помешает ей.

    Но отец не возвращается. Проходит много времени, пока конец верёвки падает мне на голову.

    — Вот, сынок, — слышу я голос матери. — Привязала. Попробуй, крепко ли. Сил-то у меня совсем не осталось.