Ржавая луна

    Я пробую, дёргаю верёвку, повисаю на ней. Она держит. С одной рукой мне будет очень неловко и тяжело — не знаю даже, смогу ли вылезти. Если бы мать была здорова, она бы вытащила меня.

    Хватаюсь за верёвку покрепче, вцепляюсь в неё зубами, помогая руке, крепко сжимаю ступнями. И начинаю лезть.

    Лезу долго. Два раза, теряя силы, отпускаю верёвку и падаю обратно в яму. Она совсем не глубокая, если бы у меня была вторая рука, уж давно был бы наверху. Я готов расплакаться. Но если расплачусь, то раскисну и уже точно не выберусь.

    Наконец, с четвёртого раза у меня получается и я вылезаю. Долго лежу на полу, переводя дыхание и собираясь с силами, чтобы подняться.

    Мать смотрит на меня с лежака воспалённым сухим взглядом. В нём нет ни радости, ни облегчения — только боль.

    — Я выбрался, — говорю я.

    — Хорошо, сынок, милый, — кивает она. — Хорошо, что у тебя получилось. Ох, как мне больно! И хочется пить.

    — Я могу принести тебе воды.

    — Хорошо было бы, сынок, — жалобно произносит она.

    Я иду к бочке и возвращаюсь с ковшом воды. Вода такая холодная, свежая, и мне вдруг так хочется пить, что я, не донеся, выпиваю воду сам. Тогда возвращаюсь к бочке и зачерпываю ещё один ковш.

    Мать медленно, с трудом, цедит воду. Потом голова её падает обратно на лежак.

    — Я умру, сынок. Скоро умру, — говорит мать, с тоской глядя мне в лицо.

    — Да, — отвечаю я. — Умрёшь.

    — А как не хочется! — стонет она. — Знал бы ты, как не хочется мне умирать, сынок, милый. Хочется знать, как твоя жизнь сложится, что будет с тобой дальше. Не судьба.

    — Ничего.

    — Ничего. Только очень уж больно — просто сил нет, как больно. Грызёт и грызёт всё тело эта проклятая боль. В груди. И в животе грызёт. Убил бы кто меня.

    — Я могу, — говорю.

    — Ты? — она находит мои глаза взглядом. — Маленький ты. Я бы попросила, да маленький ты, сынок. Жалко тебя. Я бы попросила… Отец-то отказывает мне.

    Я говорю:

    — Попроси.

    — Правда? А ты сможешь, сынок?

    — Смогу.

    — Жалко мне тебя.

    — Ничего.

    — Маленький ты ещё…

    — Ничего.

    — А как?.. Ты сумеешь?

    — Сумею.

    — Ох… Не знаю даже… Боль такая!..

    — У меня нож есть.

    — Нож?.. Ох, не знаю… Так хотелось бы… Но нельзя ножом, сынок. Негоже тебе родную кровь проливать. Нет, ножом нельзя.

    Я смотрю на неё. Видно, что ей до смерти больно. Спрашиваю:

    — А как тогда?

    — Ох, сынок, милый… Не знаю даже… Маленький ты.

    — Это ничего.

    — Верёвка… Или нет, не надо — маленький же ты совсем.

    Та верёвка, по которой я вылез. Отвязываю её от лежака. Она подгнила. Видно, отец когда-то смолил её, но давно, так что она подгнила. Но — толстая, должна выдержать. Меня — выдержала. Неплохая верёвка.

    — Хорошо, — говорю я и отвязываю верёвку от лежака. — Вот верёвка.

    — Ох… — с сомнением стонет мать. — Плохое я удумала, сынок. Ты ведь дитя ещё.

    — Ничего.

    — Тебе горе будет на всю жизнь, — она плачет. — Я ведь мать твоя.

    — Ничего, — говорю я и улыбаюсь, чтобы она видела, что горя нет. — Я забуду потом.

    — Ох… А сил у тебя хватит, сынок?

    — Хватит, мать. Я сильный. Я очень сильный, я сегодня охотника зарезал. А йомун Килч отрубил мне руку. А я всё равно убежал. Я сильный.

    — Охотника! Ох, сынок, сынок… Плохо это. Всё плохо. — И вдруг она кричит: — Проклятая жизнь! Зачем, зачем она?! Ох, до чего ж больно…

    — Тот монах говорил, что бог даёт нам жизнь для страдания, — вспоминаю я монаха, который две ночи назад проповедовал на пустыре у моста. — Он испытывает нас страданием.

    — Зачем? — она снова переводит взгляд на меня.

    Откуда я знаю, зачем. Монах не сказал.

    — Так надо, — говорю я.

    — Кому, сынок?

    Ну чего она привязалась? Пытаюсь вспомнить, что говорил монах. Вспоминаю.

    — Богу, — говорю.

    Она закрывает глаза. Стонет и царапает ногтями грудь, будто хочет вырвать из неё боль.

    — Как же ты без руки? — спрашивает она потом.

    — Справлюсь.

    — Ох… Больно мне. Сделай петлю сынок… Ты уж прости меня, но я правда не могу больше терпеть.

    — Ничего, — говорю.

    — Отец должен был это сделать. Но он — ни в какую. Прости меня, сынок, милый. Не надо бы тебе…

    — Ничего.

    — Ты мучаться будешь потом…

    — Не буду.

    — Ох, сынок, сынок… Только помни, что ты ни в чём не виноват. Ни в чём, сынок, помни это. Твоей вины нет.

    — Я запомню, мать.

    Я делаю петлю и, приподняв материну голову, надеваю петлю ей на шею. Она стонет, закатывает глаза и кусает губы — больно ей, боль грызёт её грудь. Конец верёвки наматываю на руку. Думаю: одной рукой мне будет тяжело удавить её, наверное, сил не хватит. Тогда я обматываю конец вокруг пояса, завязываю узел. Оставляю совсем коротко, так что если повалюсь, петля на материной шее затянется.

    Она стонет. Ощупывает петлю, будто примеряет новый воротник.

    — Ох, сынок, сынок… — повторяет она.