Ржавое зарево

Но все равно, наверное, даже Мечнику не удалось до конца принять произошедшее именно как произошедшее — непонятное, но доподлинное.

Потому что он позволил другим и себе двинуться дальше не так, как следует двигаться, когда опасно. Тем более — когда сознательно приближаешься к опасности. Тем более — когда сознательно приближаешься к опасности, подобной той, к которой приближались они.

Лес оборвался вдруг, разом, словно его ножом обкорнали.

Они тесной кучкой остановились на странно ровной, голой, лишенной подлеска опушке, и даже тень такой мысли никому из них не закралась в голову, что надо бы поосторожничать, как-нибудь затаиться… Никому. Ни Векшам, враз позабывшим о своей усталости; ни мрачно поигрывающему тяжким кузнечным молотком Жеженю; ни спокойно опершейся на копье Асе… Ни самому Мечнику, в уме которого вертелось лишь «опоздали», «почти опоздали» да «проклятый старик».

Глупо, непростительно глупо было так вот бездельно и бездумно торчать на виду у ворогов… а только вороги-то ни единым взглядом не снизошли подарить внезапно объявившихся пришлецов. Или это притворство? Боги, да какая теперь-то разница?! Видят — не видят, глупость — не глупость… Что ни делай, что ни делайся теперь — безразлично. Потому что вон она, твоя судьба. Там, впереди. На вдавившемся в широкое ленивое тело реки тупорылом травянистом мысу. Возле крутобокого кургана с ветхим каменным идолищем на плоской вершине. Точней, не возле кургана, а вкруг него. Вокруг подножия, изморщиненного да обезображенного шрамами промоин, желваками оползней…

Ржавый хоровод.

Неторопливый.

Безостановочный.

Тугое вервие, сплетенное из человекоподобных чудищ в просторных ржавых одеждах, — вервие, обвившееся вкруг подножья невесть чьей прадавней могилы; ржавый великанский змий, впившийся в собственный хвост и оттого сделавшийся бесконечным, вечным. И слитное могучее пение, умудряющееся быть заунывным и прекрасным одновременно; подобное журчанью огромного водоворота, который манит, который затягивает — неторопливо, неотвратимо, непобедимо…

Нет. Пение, журчание… Нет.

Хруст.

Гуд и хруст огромного жернова, хруст самого времени, перемалываемого тяжкой безостановочной ржавостью, которая способна бесстрастно и властно подминать, давить, истирать что угодно — тела, жизни, миры…

А надо всем этим — небо. Окровавленное, измученное до тупого равнодушия ко всему, даже к собственному страданию; и далеко на западе терзает, полосует его стремительными когтями молний немая, полузадохнувшаяся от злобы гроза…

И откуда-то оттуда, из набухшей гнойною кровью щели виднокрая, нет-нет да и приносится гулкий тягучий зов, в котором волчья тоска перемешана со злобной человеческой радостью…

Судьба.

Твоя и твоих.

Всех тех, кто с тобою. Всех.

Будь ты проклят, будь ты до скону веков трижды по многажды проклят — ты, велелукавый старик, помешавший вятичу Мечнику обездолить Векшу… Векш… спутников своих обездолить в дележе этой судьбы!

Кудеслав тряхнул головой, словно бы надеясь вытряхнуть из нее гнев, обиду и что-то еще, чему он названья вовсе не знал, да и знать не хотел. Вот только сбыться этим надеждам не судилось. Злость на волхва, к примеру, вытряслась лишь отчасти и вполне ощутимо: словами.

— Ну, где же твой премудрый учитель? Чего молчит? Кликни уж его, что ли, — пускай явит нам великую свою мудрость… леший его заешь…

Не ждал, никак не ждал вятич, что жена откликнется на его бранчливое ворчанье, и говорил-то он больше для себя, чем для нее, а потому вздрогнул и растерянно оглянулся, когда услыхал позади сорванный Векшин голос:

— Я зову. Я зову-зову, а он… Может, вздремнулось ему?

— Самое время…

Кудеслав не договорил. Что-то изменилось, что-то малоприметное, однако показавшееся очень важным возникло, появилось вокруг…

Вроде бы над их головами стлалось все то же низкое косматое небо, и все так же сочился с него липкий свет, пахнущий мертвым гнилым железом… На небе этом не было и не могло оказаться лика светозарного бога, а потому на земле не было, не могло оказаться теней, как не бывает их в мутнооблачные дни предненастий…

Да, теней не было. Прежде. А теперь они вдруг возникли.

Покуда еще бледные, дрожащие, боящиеся всех и всего остроконечные язычки бурой мглы выползали из-под ног, из-под древесных корней… Сразу стало заметно, что ровная луговина, отделяющая лес от древнего могилища с каменным истуканом на вершине и со слитной вервеницей чудищ вкруг подножия, — что луговина эта не такая уж ровная и не такая уж луговина. Похоже, недаром опушка казалась неестественно ровной, похоже, когда-то давно сводили здесь чащу-матушку (так ловко да тщательно, что по сию пору не сумела она оправиться и возвратить себе отнятую землю). Низкая луговая трава прятала в себе множество истлевающих пней да отрухлявелых, вросших в землю коряг — и теперь спрятанное обозначало себя зачатками робких прозрачных теней.

Тени тянулись к кургану.

Все.

Как будто часть леса и мыс охватило громадное разгорающееся огненное колесо, осью коего был курган.