С четверга до четверга

«Дорогой Костя! Я не знаю, что произойдет за ближайшие 24 часа. Я произвожу важный эксперимент. Надо довести его до конца. Вы знаете, что аппарат дает произвольную, т. е. бесконтрольную информацию. Она может быть жизненной, но может быть опасной для нашего сознания, которое не подготовлено ко многим открытиям.

Впоследствии я планирую внести усовершенствования, автоматически выключающие прием в критические моменты.

Но сейчас я не уверен в результатах. Поэтому если вы найдете меня перед экраном в бесчувственном состоянии, пожалуйста, уничтожьте аппарат при помощи замыкания сети. Выключатель слева от двери! Если аппарат попадет в преступные руки, могут быть ужасные последствия для человечества. До сих пор человечество использовало все великие открытия только для самоуничтожения.

Вам я верю, как верил бы своему дорогому сыну, трагически погибшему в 1939 году.

Не забывайте меня. Вы еще увидите очень важные открытия в вашей юной жизни. Наше познание — бесконечно. Мы еще только на пороге. Наш разум — это лишь таблица умножения. Ищите двигатель разума, формулу его восстанавливающейся от самой себя энергии.

Мои формулы и расчеты я беру с собой. Это необходимо. Я понял это вчера.

Я вас очень полюбил за эту неделю.

Ваш Адам Чарноцкий.

К а к  смотреть — важнее того, ч т о  смотреть. Вы делаете это иначе, чем я, Вы будете делать это еще лучше, если захотите всегда искать».

* * *

Странно было смотреть на старинный фасад нашего института, на растоптанный снег в вестибюле, на объявление:

В пятницу 28 марта собрание

НАУЧНОГО СТУДЕНЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА

(в помещении комитета ВЛКСМ)

И еще объявление, тоже важное:

Кто оставил свою ручку (самописку)

в 39-й ауд., зайдите в деканат

физхима к Зое, секретарше!

Под объявлением кто-то нарисовал девицу с огромными ресницами и сердцем, пронзенным самопиской.

— Ты на зачет? — спросила меня Люда.

— На какой?

— Ты что, с Луны свалился? По механике.

— Люда, — спросил я, — как ты думаешь — есть настоящая любовь?

— Ты пьяный, что-ли? — спросила она и вся вспыхнула. — Я откуда знаю?

— Ты же девушка, — сказал я спокойно.

— Я не девушка, — сказала она. — А ты — дурак!

Она стояла и смотрела мне в глаза, а потом стихла. — Иди на зачет и не болтай чего не знаешь, — сказала она. — Что с тобой?

Но она поняла, что я не шучу.

— Любовь? Есть, но не для меня, — сказала она с вызовом. — Ну, отваливай!

И я отвалил и поплыл по коридору к аудитории, где доцент Бучнев принимал зачет по механике.

Я что-то мямлил, глядя в окно, по инерции я пришел, по инерции мямлил, а Бучнев смущенно ковырял карандашом стол.

Пыльный кактус на подоконнике изнутри был верно сочный, тропический, как нутряное ромбовидное сердце лесного идола. Семена этого кактуса проросли и здесь — в этой промозглой от скуки аудитории. Мне хотелось подойти и сломать толстый зазубренный отросток, чтобы увидеть, как капли бледно-зеленой крови медленно проступают через клетчатку сердцевины. Я не люблю идолов. Хотя этот все же пощадил толстого доктора. Нашел ли доктор людей? Это было неделю назад… Было на самом деле.

— Ну, хорошо, Карташев, — сказал Бучнев, мигнув линзами очков, — идите пока. Так не годится, Карташев…

Странно, что он, а не я расстроился из-за этого дурацкого зачета.

— Семен Абрамович, — сказал я, — это ничего. Я еще сдам этот зачет.

— Надеюсь, — сказал он обиженно.

— Ведь зачет — это еще не жизнь, — сказал я, и тогда Бучнев понял.