С добрым утром, Марина

Вот тот же Юрий. Если сказать честно, сын оказался на голову ниже Люси, менее требователен к себе и другим, иначе бы не связался с той, большеротой, медноволосой куклой. Верно говорят: любовь слепа в выборе. Но какая? Маленькая, куцая, неприхотливая. А большая, устремленная ищет себе по плечу. Такая-то крылья дает человеку, делает его красивым. Там, в Новгороде, в гостях у сына, Павел Николаевич все приглядывался к девушке, ради которой была забыта Люся. Приглядывался и думал: «Ей-богу, кукла! В универмаге такие продаются». Ему было обидно за сына, не оправдавшего родительских надежд. Работала кукла на почте, ничего другого не знала и знать не хотела. Жила она в славном русском городе, как в глухом лесу. Как-то вечером гуляли они втроем в старинном кремле, залитом предзакатным солнцем; ему, гостю из далекого Гремякина, все было интересно, все приковывало его взгляд, но она, эта модно одетая кукла, не смогла ничего толком сказать о знаменитом Софийском соборе, а памятник в честь тысячелетия России назвала большим колоколом. Да и дома она ничем не увлекалась, ни к чему душа ее не тянулась — умела лишь вязать разноцветные береты, которые продавала знакомым. Неужели сын прельстился только ее пухлыми губами да замысловато модной прической? Молодость, неосмотрительная, мало знающая молодость!..

Павел Николаевич поморщился. В душе он надеялся, что сын, возвратясь из армии, поработает в колхозе, наберется опыта, подучится, станет бригадиром, а со временем, быть может, выдвинется и в председатели. Не боги горшки обжигают, всякое случается. Отец и сын — колхозные вожаки, так сказать, председательская династия. Чем это плохо, почему не достойно уважения?

Думать о сыне больше не хотелось, и он обрадовался, когда к конторе подкатил «Москвич». Большую комнату, где размещалась бухгалтерия, он покинул не сразу, минуту-другую послушал, как Люся звонила по телефону в дальнюю бригаду. Голос у нее был ровный, спокойный; однако председатель не увидел на ее щеках привычных милых ямочек. Значит, в эти дни она совсем-совсем повзрослела, кончилась пора беззаботного розового девичества…

После телефонного разговора Люся Веревкина вспомнила, что в кабинете председателя, сбитая с толку, не досказала всего, что собиралась ему сообщить. Вслед за Павлом Николаевичем она вышла из конторы на улицу.

— Между прочим, киномеханика уже определили на постой, — проговорила она, как бы гордясь этим фактом. — К тетке Лопатиной, к кому же еще. Вроде девушка серьезная.

— Девушка? — протянул председатель и внезапно вспылил: — А на кой нам девушки?!. Мы тут не хороводы водим, а пашем, косим, коров доим, свиней откармливаем. Жуков не смог прижиться, а то какая-то… И о чем там только думает наше начальство?

Люся помедлила, негромко добавила:

— Вы ж ее еще не видели, а говорите такое…

— У нас своих, гремякинских девушек хватает. Одному богу известно, как их жизнь определится. Сплошные хлопоты и для родителей и для колхоза…

В его словах почудился какой-то скрытый намек; они были уже возле машины, стоявшей у обочины дороги. Люся опять сказала:

— Из детдома она, сирота.

Теперь Павел Николаевич насторожился, прикидывая в уме, что же сталось с родителями приехавшей в Гремякино девушки: погибли ли они во время войны или умерли в мирные годы, и сколько может быть ей лет. А Люся послюнявила пальцы, испачканные чернилами, принялась оттирать их платочком.

— Я вот еще о чем хочу сказать. Пора нам за культуру взяться. Живем скучно, мало радости видим. Работаем да работаем. Ну, еще строимся, дома новые возводим, мебель приобретаем, наряды. Вот и все. А духовные запросы? На месте ж топчемся. Потому и молодежь покидает деревни, а иные не возвращаются из армии… Радость для людей надо тоже создавать, как создаем богатство в хозяйстве. Культуру в колхозах могут поднять только специалисты, интеллигенция, хорошие кадры. Об этом и в газетах пишут. Так что нужно повнимательней отнестись к Звонцовой, раз она приехала к нам. Приживется в Гремякине — это ж будет замечательно!..

Люся сделала паузу. Прежде она как-то не задумывалась, скучно или весело в Гремякине, жила своей надеждой, ожиданием скорых перемен, а вчера дома ей вдруг показалось все неинтересным, утомительным, некуда было пойти, чтобы избавиться от тягостного настроения, Она хотела еще добавить, что теперь с таким положением никак нельзя мириться ни председателю колхоза, ни всем гремякинцам, но Павел Николаевич, выслушав ее, усмехнулся:

— Эко шпаришь, будто на совещании по культработе!

— Говорю, что думаю, — сказала она без всякой обиды на него.

— Думаешь! А я, выходит, не думаю? Голова пухнет от дум.

Люся пожала плечами.

Если признаться, Павел Николаевич и сам сколько раз размышлял о том же, о чем говорила эта девушка. Мысли у нее были очень правильные, нужные. Но одно дело думать, прикидывать в уме, другое — претворять в жизнь…

— Послушай, Людмила, свет ты наш ясный, — неожиданно для себя обратился он к ней мягким глуховатым голосом. — Ты знаешь что? Ты того… все-таки заходи к нам в гости по-прежнему.