— Я тоже буду учительницей, как мама, — сказала Милада.
Мать, довольная, рассмеялась. Павел Николаевич опять прошелся по кабинету, задумчивый и сосредоточенный. Вдруг он остановился перед Максимом, слегка качнулся на носках.
— Признаться, я действительно не очень-то охочий до современных романов и повестей. А почему, спросишь? Времечко для хорошей книги всегда можно выкроить. Да не в этом дело.
— А в чем же? — спросил Максим с вновь пробудившимся интересом к разговору.
Ему никогда еще не доводилось разговаривать с гремякинским председателем на литературные темы, и теперь он весь превратился в слух. Рука его машинально потянулась в карман за блокнотом, который по привычке всегда носил с собой, но тут же он сообразил, что все это ни к чему. Ведь не материал же для очерка он собирает!
А Павел Николаевич переглянулся с женой, как бы настраиваясь на одну с ней волну, и сказал нетерпеливо, даже горячась:
— Скучно, понимаете, скучно мне с героями иных книг! Вроде бы и умные, и делом хорошим заняты, но какие-то вчерашние они, герои-то. Живут тем, что люди уже давно пережили, чем переболели. А мне чего хочется? Душевного, отзывчивого собеседника, живущего тем же, чем и я. Чтоб встретиться с ним за калиткой, пройтись по улице или посидеть дома, в колхозной конторе, в районном кабинете да и разговориться, как с соседом… На работе мне никогда не бывает скучно, захватывает, несет, а вот с иной книгой позевываю и даже засыпаю. Вроде снотворного примешь на ночь.
— Ты уж как-то очень практически смотришь на литературу, — осторожно возразила Вера Гавриловна, как всегда, не сразу обнаруживая свое несогласие с мужем.
По своему журналистскому опыту Максим знал, что практики высказывают суждения об искусстве и литературе куда более откровенно, чем профессионалы, и почти всегда это бывает любопытно. Он подумал и заметил:
— Читатели у нас разные, и книги нужны разные.
Павел Николаевич развел руками, дивясь услышанному, и тут же заторопился:
— Так и я говорю сейчас не от имени всех читателей, а только от себя лично.
Он поерошил седеющие волосы; по всему было видно, у него отличное настроение, разговор в домашнем кабинете, среди книг, доставлял ему настоящее удовлетворение. Максим, однако, заметил, что Вера Гавриловна слушала мужа с выражением сдержанного протеста. Когда Павел Николаевич умолк, что-то обдумывая, она вздохнула и сказала негромко, с виноватой улыбкой:
— Мы часто спорим о книгах и кинофильмах. Мужу хочется, чтоб в искусстве все было, как в жизни, чуть ли не как в Гремякине…
— А как же иначе? — повернулся Павел Николаевич к жене. — Я практик, человек деревни. Уж если что читаю или смотрю, то действительно прикидываю в уме: в книге и в кино так, а как оно в жизни?
— Творчество — дело сложное, там свои законы, — возразила Вера Гавриловна и посмотрела на молчавшего Максима.
Тот думал, опустив глаза. Павел Николаевич в запальчивости стукнул кулаком по столу:
— Верно говоришь: сложное дело! Только ведь, к примеру, и председательствование в колхозе — не простая вещь. Ты мне дай читать про наше колхозное житье-бытье такое, чтоб я не думал, что это книжка, а сказал бы: «Вот она, сама жизнь! И герой, черт возьми, вроде ты сам, но в тысячу раз лучше, умней!» И пусть при чтении такой книжки душа моя ясность и силу обретает, а не мечется, как в потемках… Помнишь, Овечкина ты мне подсунула, когда я еще бригадирил? Всю ночь читал, а потом как бы жить стало легче. А вот недавно Вера дала мне книжку, в которой описывается колхозник Агафон. Живет, как жук, детей плодит, да водку пьет, да свистульки из глины делает и на базаре продает. Мельтешит, суетится на страницах блаженненькая душа. Критика наша поучает: какая глубина и тонкость переживаний, какая слитность с природой, с колхозной жизнью. А меня герой такой лишь раздражает, скучно с ним. Не согласие вносит он в мою голову, а неясность, тоску…
Павел Николаевич разволновался, даже скулы у него побурели. Вера Гавриловна посоветовала перебраться в другую комнату, где стоял уже накрытый стол. Но муж, захваченный собственными мыслями, спросил Максима, правильно ли он рассуждает. Ответ ему, собственно, был не нужен; он порылся в книгах на полке, достал одну, быстро полистал ее и вдруг вскинулся повеселевший, торжествующий:
— Вот, нашел ту страничку! Послушайте, что говорили классики. Я подчеркнул, когда читал. «Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства». Для кого это сказано? Для будущих поколений, для нас.
— Это Гоголь! — подхватил Максим, изумляясь тому, что хозяин оказался таким любопытным собеседником.
— Надо бы почаще вспоминать эти слова! — воскликнул тот и поставил книгу на место. — Когда Вера прочитала мне это впервые, я ахнул. Верно, до чего же верно сказано. Ко всей нашей жизни эта мысль применима.
— Ладно, пошли все-таки к столу, — сказала польщенная Вера Гавриловна. — Там и продолжим наш литературный диспут. — Она рассмеялась и, взяв мужчин под руки, повела их в другую комнату.