С добрым утром, Марина

— У Павла Николаевича не так-то просто вытребовать нужное. Прижимист, каждая копейка на счету. Вот эти стулья он прислал в клуб, когда обставляли контору. А теперь у него знаешь какая точка зрения? Доживем как-нибудь, пока новый Дом культуры построят…

На улице их сразу обдало солнечным светом, застоявшимся зноем. Молодые топольки, казалось, чего-то ждали, может, дождя, а может, им просто не хватало большого, тенистого тополя, с которым им было бы спокойней, легче расти в этом затравевшем, поросшем бурьяном клубном дворе. Некоторое время Чугункова задумчиво жмурилась, оглядывалась по сторонам, потом заговорила так, будто ей помешали досказать мысль и сейчас она это делала с охотой:

— Доказывала я, что не очень-то поощряют у нас передовых доярок. Забыла привести пример, как в других колхозах поставлено дело. Хорошо придумано! В честь передовой доярки на столб поднимают красный флажок. Все сразу и узнают, кто впереди. Вот и нам бы завести такое.

Она опять оглянулась, как бы выискивая глазами подходящее местечко. А Марина уже увидела его — вот тут, перед входом в клуб, и развеваться красному флажку на ровном тонком столбе!

— Да это ж несложно сделать и у нас! — горячо воскликнула она и рассмеялась.

Татьяна Ильинична тоже заулыбалась. Она была вполне довольна этой встречей: на Марину посмотрела и сама отвлеклась от обычных забот. Даже уходить не хотелось…

Под одним деревцом была врыта скамейка. Марина подбежала и села, оголив плечи и подставив их солнцу.

— Позагораю немного, — сказала она беспечно, как ребенок. — А потом лозунги новые для клуба напишу.

— Умеешь художничать? — спросила Чугункова, любуясь девушкой, ее запрокинутой головой.

— В детдоме писала. А вообще, видно, мне, как заведующей клубом, все надо уметь делать. Все, все! И это интересно…

Татьяна Ильинична, наконец, простилась. Марина крикнула ей вдогонку:

— Флажком непременно займусь! Спасибо за предложение.

«Ничего, ничего, милая! — думала Чугункова по дороге домой. — Шуми, не давай людям покоя, пока молода. Годы пройдут, поубавится в тебе пыл и горение, тогда и остепенишься, как все».

Вдруг она поймала себя на мысли, что рассуждает вовсе не так и не о том. Кого, собственно, она утешает — себя ли, пятидесятилетнюю женщину, или ее, заведующую клубом, молоденькую, неопытную девушку?

«Сама-то я так и не остепенилась! — опять подумалось ей, и она даже упрекнула себя за сомнения. — Чего ж молодой душе пророчишь стать, как все, поубавить мерку? Не стареешь ли ты, Ильинична? Ой, не поддавайся, сестра! Нельзя тебе стареть, голубушка. Трубины обрадуются, а их немало на нашей земле. Да и дел еще много — и на ферме, и в Гремякине, и дома…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Марина проснулась сразу, как от толчка, и тотчас же почувствовала, что во дворе и на гремякинских улицах много солнца и утренней свежести. Ноги ее сами собой попали в туфли, еще в детдоме это вошло в привычку — ставить их рядышком, чтобы можно было мгновенно вскочить с постели и бежать куда угодно, хоть за тридевять земель.

Сквозь приоткрытые Дарьей Семеновной ставни воткнулись серебряные шпаги лучей, а на полу подрагивали пугливые блики. Там, за окнами дома тетки Лопатиной, цвело, ликовало, пело то, что Марина называла жизнью. Ах как хорошо, до чего же хорошо быть молодой, ожидать чего-то неизведанного, нового! Ожидать, ожидать, ожидать! И надеяться с кем-то встретиться, куда-то спешить, торопиться, кого-то увидеть и — обрадоваться…

Марина натянула на себя цветастый сарафан, повертелась перед зеркалом и, схватив полотенце, бойко крикнула в дверь хозяйкиной комнаты:

— Дарья Семеновна, я на реку побежала!

Но ей никто не ответил, только размеренно тикали на стене неутомимые старинные часы-ходики. Лопатиха была, вероятно, во дворе. Марине не хотелось терять драгоценные утренние минуты; огородом, по-над тыном, она подалась в ту сторону, где слегка туманилась Лузьва. Подсолнухи задевали ее шершавыми листьями, склоненными серо-желтыми головами, пахло созревающим укропом. Марина бежала вприпрыжку, радуясь и этому ясному, бодрому утру, и тому охватившему ее предчувствию, что сегодня с ней обязательно должно случиться что-то очень хорошее, долгожданное, о чем и в снах-то не всегда приснится.

Ее так и подмывало сделать что-то озорное, необычное, например, перепрыгнуть, перелететь, как птица, через тын или пуститься наперегонки с кем-нибудь, но это, конечно, было бы ребячеством. И, размахивая полотенцем, она запела песенку, которая всегда просилась на язык, когда у Марины было светло на душе:

Я иду и пою, тишина вокруг,
Воробьи-крикуны приумолкли вдруг…

Река блеснула из-за ив и ракитника тихой зеркальной гладью, дохнула приятной бодрящей свежестью. Марина залюбовалась ее песчаными, в легком туманце, берегами. Было тихо, стремительно носились над головой стрижи, чертя в воздухе замысловатые петли; в траве поблескивала роса, как брошенные врассыпную алмазинки…