С добрым утром, Марина

Они примостились на камне-валуне, бог весть кем доставленном под деревья у дороги. Трава была еще в росе, искрилась на солнце; белоголовые ромашки весело и победно взметнулись над золотом куриной слепоты. Слышалось, как в чьем-то дворе повизгивал и деревянно ухал раскручивавшийся ворот над колодцем.

Старуха сорвала несколько ромашек и, вобрав голову в плечи, принялась обрывать лепестки. Она сидела какая-то каменная, погрузившаяся в воспоминания; наконец, встрепенулась, подняла на Марину глаза:

— Так когда-то мы гадали про любовь да про свое счастье. Нонешняя молодежь тоже по ромашке гадает? Любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет…

— А как же, гадаем! — подхватила Марина.

— Ну-ну… Разных машин понастроили, в этот, как его, в космос забрались, а свою судьбу да будущее по картам и ромашкам угадываем. Жизня!..

Старуха скупо улыбнулась. Марине почему-то подумалось, что это далекое прошлое, жившее в душе грузной, отяжелевшей, давно состарившейся женщины, проглянуло на ее блекло-сером лице. А та, вздохнув, продолжала:

— Я, бывало, на ромашках про своего Порфирия Порфирьевича гадала. Любит иль не любит? Три лета этак лепестки обрывала. Убило его на реке Дунай.

Она зажмурилась, раскачиваясь из стороны в сторону, должно быть захваченная горькими воспоминаниями. Марина боялась, что старуха опять расплачется, но глаза у той были сухие, немигающе смотрели вдоль улицы, по которой, поднимая утреннюю пыль, удалялся грузовик.

— Жила, работала, а с чем под старость осталась? — вдруг произнесла она глухо. — С разбитым корытом осталась. Как в той сказке про рыбака и рыбку.

— Что ж так получилось? — помедлив, спросила Марина.

— Всяко может произойти. Жизня!

— У вас в семье плохо?

— Не в семье дело. Говорю ж тебе: несправедливости кругом много. Вон Чугункова героиня у нас, другим ордена на грудь повесили… А я как была баба безызвестная, так ею и помру…

Ноздри старухи раздулись, затрепетали. Марина взялась было за коромысло, но та удержала ее. Теперь старуха заговорила тихо, печально, как бы исповедуясь:

— Прежде я была работящая, никакой работы не боялась. Только вот горе досаждало, на пятки мне наступало. Жизня!.. Разные болезни научились побеждать, сердце из одной груди в другую пересаживают, а с горем не могут справиться. Сколько его взваливается на плечи человека — страсть! Кого ни возьми, у всех какое-либо горе.

Старуха была довольна, что ее участливо слушала молоденькая девушка, даже чуточку приободрилась. Видно, ей было все равно, кому излить свою душу — лишь бы выговориться, вспомнить прожитое, пожаловаться на судьбу-мачеху. Марина сидела внимательная, притихшая.

— Я как поступала? — продолжала после паузы старуха. — Не поддавалась горю. Ежли сказать правду, любила погулять да выпить. А почему? Все работала, гнула спину, радости почти никакой. А горя — его не сосчитать! То с войны не вернулся мой Порфирий Порфирьевич, то дочка умерла от родов, то сын перебрался в Сибирь да и забыл старую мать, то обидят люди… Насозываешь, бывало, в дом баб, поставишь угощеньице да водочки, оно и повеселеет на душе. Иной раз этак три денька, а то и весь пяток гуляем, на работу не ходим. Ну, а колхозному начальству, конечно, это не по нраву. Сколь раз на собраниях меня распекали, а того понять не могли, что рюмкой-то я от горя отбивалась… Вот так-то и отвели меня от ветеранов труда, пенсию дали самую маленькую — курам на смех. Теперь уж совсем стара стала, живу с внучкой Ленкой Кругловой, да и та цельные дни в Фирсановке на почте проводит, замуж скоро выскочит, и останусь я одна-одинешенька с козой Лупоглазкой…

Старуха умолкла. Марина прониклась к ней нестерпимой жалостью, решила проводить ее до самого дома. Они встали с камня и пошли. Улочка была тихая, безлюдная, лишь белели гуси на траве-мураве.

Дом старухи стоял в конце улочки, массивный, квадратный, но мрачный, окна смотрели тускло, как и глаза хозяйки. Во дворе на привязи лежала большерогая коза. Заметив приближавшуюся хозяйку, она вскочила и, натянув веревку, встав на дыбы, заколотила передними копытцами о забор.

— Спасибо тебе, добрая душа! — сказала старуха Марине. — Вот мой дом и моя Лупоглазка.

Почему-то она не разрешила девушке зайти во двор, сняла с ее плеча коромысло.

— Давайте помогу вам развесить белье! — предложила Марина. — Мне нетрудно.

Но старуха уже закрыла за собой калитку.

— Ладно, милая, иди своей дорогой, иди. А на досуге можешь зайти в гости к бабке Шаталихе, буду рада… Мой-то Порфирий Порфирьевич вторым записался в колхоз, телку и гусей на общественный двор свели. Многое могу порассказать!.. Хотя молодые не очень-то интересуются прошлым. Спроси у них, кто такая бабка Шаталиха, где живет, — не ответят. Про других в газетах пишут и по радио передают, а я забытая бабка…