С добрым утром, Марина

— Ну, слава богу, кажись, устраивается личная жизнь моей племянницы, Шуры-то!

— Замуж выходит, что ли? — поинтересовался Павел Николаевич и вдруг представил себе тихую, молчаливую, ничем не примечательную молодую женщину, которая почему-то тотчас же куда-то скрывалась со своими двойняшками, когда он вот так заходил посидеть к Чугунковой.

Хозяйка что-то переставила на плите, что-то сняла и поставила наземь, потом с облегчением проговорила:

— Вот теперь все готово! Пущай приводит его, избранника-то своего. Угощу на славу, ужин получился царский.

— Да кто он, жених-то?

— Человек отыскался положительный. Вдовец, девочка у него. Приводил, показывал. Настрадалась она, Шура-то. Может, хоть теперь узнает счастье. А избранник ее — не нашенский, не гремякинский, речник он. В кино познакомились, да так у них все ладно с самого первоначалу пошло! Гляди, через недельку-другую и поженятся, семья будет новая…

Павел Николаевич взялся было снова за графин, но хозяйка больше выпить ему не позволила. Он покорился, сидел, посматривая на нее исподлобья. Она задумчиво покачала головой:

— Видать, досталось тебе в районе?

— Было, не скрываю. Ведерников постарался нервы попортить.

— И у меня состоялся разговор с Денисовым про нашу ферму. Трубин-то по-своему осветил факты.

— Ну, и чего ж решили?

— Доказала-таки секретарю, что затея с образцовой фермой никудышная. Сказал, что я права по существу, хотя по форме… Надо было не срывать плакаты партизанским методом, а сказать тебе и нашему секретарю парторганизации. Тут я, конечно, погорячилась… Так что ты меня уж извини, Павел Николаевич, что с фермой так получилось, тебе лишний упрек доставила. Однако же Трубин не может пользоваться уважением среди доярок. Пустой орех!

Они немного помолчали. Затем Павел Николаевич сказал, думая о своем:

— А вот со мной решили так: комиссии поручили заняться моим домом. После уборки, наверно, приступят. Дом мой — как бельмо на глазу кое у кого. Завистники нашлись, да еще этот кузнец… Ну да шут с ними, с интриганами, с домом. Ты меня знаешь, я на подлость не способен. Сейчас время такое — не до интриганов. Жатву бы начать да закончить благополучно…

Пришла племянница Чугунковой — плотная, грудастая Шура, а с нею — рябоватый, почти безбровый мужчина в кителе и фуражке речника. Она держала на руках пухленькую девчушку, он вел уцепившихся за его пальцы двойняшек. Детишки сосали розовых петушков на палочках.

Павел Николаевич нисколько не смутил пришедших, не помешал им, будто он был не гостем, а близким родственником. Шура, на редкость оживленная, сияющая, вынесла из дома корзинку с игрушками и устроила детей на песочке под яблоней, а сама ушла переодеваться. Мужчина же, как только снял фуражку и присел, сразу заговорил о своей работе, о том, что мелеют в стране малые реки и что Лузьву непременно надо спасать, иначе зарастет камышом и кустарником. Лишь когда проходила к плитке или в сарай принарядившаяся Шура, он на секунду сбивался с мысли, смотрел на нее радостно-блаженными глазами. Они как бы переговаривались взглядами о чем-то важном, понятном только им двоим и никому больше.

Татьяна Ильинична принялась было собирать на стол, загремела тарелками, но племянница и речник от ужина отказались, так как поели в чайной, к тому же им и в кино пора.

— А вот от холодного кваса не отказался бы! — сказал хозяйке мужчина, уже надев фуражку.

— Есть у меня и квас! — подхватила Татьяна Ильинична, и по ее тону было понятно, что она рада за племянницу.

Шура тотчас же сбегала в погреб — откуда только у нее и проворство взялось, у медлительной и степенной. Речник, покряхтывая от блаженства, попил прямо из кувшина, похвалил квасок. И по тому, как он уверенно сидел и разговаривал с Павлом Николаевичем об обмелении Лузьвы, а теперь держал кувшин, чувствовалось, что он действительно человек обстоятельный, серьезный и что женщина может на него во всем положиться.

— Так мы, тетечка, пошли, — сказала Шура, увлекая речника со двора. — Присмотрите тут за моим детсадом.

— Да уж идите, не беспокойтесь! — отозвалась Татьяна Ильинична, выпроваживая их за калитку.

Павел Николаевич увидел, как на улице речник взял Шуру под руку и они пошли неторопливо, гордые, полные собственного достоинства.

— Ну, а где ж они будут жить? — спросил он хозяйку, когда та уселась с ним ужинать.

— Да где ж еще — у меня, конечно! — промолвила она спокойно, как о деле, давно решенном. — Дом-то у меня большой, мебель есть. Пущай живут. Мне-то будет с ними веселей.

— Не пожалеешь ли? Сейчас ты полная хозяйка, а то ведь придется уступить права им, племяннице и речнику.

Татьяна Ильинична махнула рукой:

— А чего там! Не брать же мне свой дом в могилу? Пущай живут, лишь бы жили в мире да дружбе.

Павел Николаевич согласился с ней. Он оглядывал крыльцо, двор, сараи и думал о том, что вот и не пропали зазря труды и усилия этой женщины, все обрело свое оправдание.

Ему вдруг стало легко, свободно. Он поднялся и стал прощаться с хозяйкой. Она, как всегда, приветливо сказала:

— Заглядывай, коли тебе нравится у меня!