С думой о Родине

Эренбург опередил нас с ответом, подтвердив, что мистер Стоу действительно бывалый корреспондент. Он освещал события гражданской войны в Испании, а в эту войну — боевые действия союзников в Ливии и на других фронтах. При этом вел себя порой «недисциплинированно», лез в самые горячие места.

Когда Эренбург сказал эти слова по-английски, Стоу громко рассмеялся, попросил перевести, что мистер Эренбург преувеличивает его недостатки и что, если ему будет разрешено побывать на передовых позициях, он постарается быть таким же дисциплинированным, как славные воины Красной Армии. Эренбург сообщил, что американскому журналисту разрешен выезд в район огневых позиций артиллерии. Мы договорились, что Эренбург и Стоу поедут в расположение 545-го армейского артиллерийского полка в сопровождении двух офицеров штаба и двух автоматчиков.

Узнав об этом, Стоу предложил немедленно выехать в полк. Но мы уговорили его и Эренбурга пообедать с нами и вместе с ними вышли из палатки на свежий воздух. В это время по стволам деревьев спустилось несколько белок, привыкших безбоязненно брать из рук лесные орехи, которыми мы заранее запасались. Впечатлительным литераторам это показалось странным. Мол, шли жестокие бои, а рядом бегали почти ручные белки. Эренбург и Стоу не отказались от удовольствия самим угостить зверьков лакомствами из наших карманов.

Обратившись к Эренбургу, я напомнил, что мы с ним старые знакомые.

— И мне ваше лицо показалось знакомым, — оживился Эренбург. — А вот где и когда встречались, не припомню…

— 22 июня 1941 года на радиостудии в Москве.

Вспомнил об этом и Эренбург, только намекнул, что я за прошедший год очень изменился, что война прибавила седины на моих висках.

Дело было так. Утром 22 июня 1941 года, сразу как только прибежал из дома, я получил задание от начальника политотдела Военно-политической академии выступить в этот же день по Центральному радиовещанию от имени воинов Московского гарнизона. Требовалось выразить твердую уверенность в нашей победе, гнев и возмущение вероломством гитлеровцев, обратиться к красноармейцам, ко всем советским людям с призывом дать отпор врагу, проявлять бдительность.

Выступление было рассчитано на 3–4 минуты, а работа над ним потребовала больших усилий. Много раз я исправлял и переделывал текст, и все казалось, что в нем не хватает убедительных и ярких слов.

Под вечер я приехал на радиостудию. Встретил меня дежурный диктор, поинтересовался заготовленным мной текстом, прочел его вслух. Спустя несколько минут в комнату вошел немолодой худощавый человек с трубкой во рту и небольшой папкой в руках. Дежурный назвал ему мою фамилию. Мы пожали друг другу руки и разошлись по своим местам. Незнакомец сел в другом углу комнаты, положил свою папку на столик и стал смотреть в окно.

Неожиданно он спросил меня:

— Волнуетесь, товарищ батальонный комиссар?

— Да, — признался я. — Недоволен текстом своего выступления.

Незнакомец пригласил сесть рядом с ним и попросил показать ему мой текст. Пока он читал, я увидел на его папке надпись: «И. Эренбург». По правде сказать, это усилило мое волнение.

Не высказав своих замечаний, Эренбург предложил мне прочесть текст вслух, а затем, поглядев на часы, сказал:

— По времени нормально. Я ваш первый слушатель и думаю, что выступление будет хорошим. Вы украинец, это было при чтении по некоторым словам заметно, но вполне допустимо. Не переживайте, все будет хорошо.

Это внимание и сердечные слова Эренбурга вывели меня из напряженного состояния. Он и сам признался, что перед выходом в эфир также нервничает, потому что нельзя быть спокойным в такой час. В остававшиеся минуты до выступления мы вели дружеский разговор.

И вот теперь, больше года спустя, Илья Эренбург довольно красочно рассказал об этом эпизоде Алексею Ивановичу Зыгину, даже перевел что-то Л. Стоу.

До обеда гости успели еще посмотреть Волгу, которая протекала недалеко от КП армии. Была она здесь довольно широкая, но мелководная. В хорошо освещенном солнцем зеркале прозрачной воды просматривались песчаное дно, стайки мелкой рыбешки.

Неожиданно для нас американец, восхищенный красотой Волги, чистотой ее воды, довольно четко произнес на ломаном русском языке стихи Н. А. Некрасова:

О, Волга!.. Колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?

Эренбург обрадованно всплеснул руками: видимо, некрасовские слова Л. Стоу заучил не без его участия.

Пребывание у армейских артиллеристов произвело на наших гостей, особенно на Л. Стоу, большое впечатление. Стоу говорил нам о высокой выучке артиллеристов, их организованности и дисциплине. Одной батарее американец на карте указал цель, и артиллеристы поразили ее с первого залпа.