С Ермаком на Сибирь

Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действовало на Ивана Павловича. Что делать – он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под синим колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками – ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставнями и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего русла Кольджатка.

Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хорошо, как никогда не бывало.

– Дядя Ваня, – откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.

– Что, дорогая Фанни?

– Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лошади, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик никудышный конь. На нем совестно ездить.

– Возит, – коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.

– Возит, – передразнила она его. – Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?

– Не хочется.

– И неправда. Наверно, хочется. Вы только напускаете на себя эту сибирскую угрюмость. Я сразу определила, что вы – бука. Но мне кажется, что вы только притворяетесь букой, а на деле вам тоже хочется быть таким, как Аничков.

Иван Павлович молчал, и Фанни продолжала.

– Может быть, у вас денег нет купить? Скажите мне. Я с удовольствием вам дам. Хотите две, три тысячи. Мне не жаль, но мне так хотелось бы, чтобы у вас лошадь была лучше, нежели у Аничкова.

– Не говорите глупостей, Фанни, – строго сказал Иван Павлович и стал ходить взад и вперед по комнате.

– Дядя Ваня, а кто лише и смелее, вы или Аничков?

– Аничков моложе меня. Он всего третий год офицер, а я уже восьмой. Разница.

– Подумаешь! Старик! Вы знаете, дядя Ваня, это правда – Аничков лише вас, но и в вас есть свои достоинства. Вы такой положительный. Я знаю, вас очень любят и уважают казаки, ну а Аничкова они обожают.

– Фанни, я вас очень просил бы прекратить эти сравнения. Мне это неприятно. Да и вы слишком мало знаете Аничкова… Да и меня не знаете.

– Вы ревнуете?

– Не имею на это никакого права, – резко сказал Иван Павлович, накинул шинель и фуражку и вышел на веранду. Ледяной ветер охватил его и закружил вокруг него снежинки. Вьюга не унималась. Но она отвечала настроению Ивана Павловича, и он начал ходить взад и вперед по веранде. Ноги скользили, снег хрустел под ногами, морозный ветер жег лицо, но зато хорошо думалось и ясными казались выводы.

«Ревную? Неужели и правда, это сравнение Красавчика с Альмансором, этот разговор и видимое восхищение… Да, восхищение Аничковым ему неприятно потому, что он ревнует ее к нему? Ревнует – значит любит. Любит не как сестру, потому что сестер не ревнуют, а иначе. Любит сердцем… Страстью. Боже мой! Ее, этого доверчивого ребенка, этого мальчишку! Нет. Этого не может быть. Просто она задела его мужское самолюбие, его офицерскую гордость, и он возмутился. Да, у него другой характер, чем у Аничкова, но ужели ему переделывать себя для нее? А что, если она и правда полюбила Аничкова? Ведь он такой оригинальный. Именно «приключение», герой таких приключений, какие она любит. Ну что же, и пусть полюбила. Если и Аничков ее полюбит, и Бог с ними. Пускай вместе ловят разбойников, любуются подножием Божьего трона и ищут золото. Пара будет чрезвычайная. Американская пара. А мне-то что?»

«Да, вам-то что? – со злобой, как будто к кому-то другому, обратился Иван Павлович. – Вам-то что? Какое вам дело до этой неприступной красавицы? Ведь вы обрекли себя на холостую жизнь, ведь вы так любите одиночество!»…

Злоба кипела в нем. Против кого? Он и сам не знал. То ли сердился он на Фанни за ее обидные вопросы, то ли злился сам на себя, на свое вдруг заговорившее сердце.

Он все ходил и ходил по снегу балкона и подставлял лицо порывам ледяного ветра.

И когда он вошел в комнату, лицо его было красное от мороза и мокрое от снега, и принес он с собою волну озона, запах снега и горной бури.

– Дядя Ваня, – весело воскликнула Фанни, – как хорошо от вас пахнет. Воздухом, свежестью, снегом. И какой вы красный и бодрый!

– Читайте, Фанни, если не устали, – сказал он, садясь в кресло. – Вы так хорошо читаете. Только не устали?

– О-го! Я-то? С удовольствием.

XVIII

Вьюга бушевала три дня. Потом четыре дня лили дожди, сначала холодные, потом теплые, гремела гроза, и молнии освещали страшные тучи. Ни выехать, ни выйти не было возможности. Все притаились по своим углам. Снег исчез, и когда на восьмой день выглянуло солнце из заголубевшего неба, скалы Кольджата, песок плоскогорья, зеленая трава у речки были точно начисто отмыты и отполированы и блистали, как новые. И только листья рябины съежились от мороза и повяли…

После полудня в природе была тишина, весело чирикали птички, посвистывали тушканчики, и стало тепло. Балкон просох, и на него водворили стол, стулья и соломенное кресло.