С глазу на глаз

исхудал, пожелтел, ничего не ест. Носик у него заострился, личико стало совсем восковым, синие глазки печальны. Не говорит и, кажется, не слышит.. Дуня натерла принесенные с собой яблоки и попыталась накормить ребенка, но было поздно. Голодом заморили парнишку, изверги! А Фекле хоть бы что!

- Бог дал, бог возьмет. На том свете, в царстве небесном утешится.

Закричать бы, людей позвать, драться! А нельзя (слово дала Ивану Петровичу). Васеньку уже не спасти-других спасать надо. Ох и тяжелое твое поручение, Иван Петрович!

Под утро Вася скончался. Маня с завистью смотрела на неподвижное личико брата, душа которого сейчас уже в царстве небесном, ест он булочки и яблоки, конфетки, играет в райском саду с цветочками.

Погода резко переменилась. Сеет мелкий 'настырный дождик, кругом все посерело. Избы под соломенными крышами нахохлились и смотрят угрюмо маленькими подслеповатыми окошками. В огородах кучи картофельной ботвы и разворошенная земля. Возле домов на землю шмякаются мокрые желтые листья тополей. Мало у кого в Куйме увидишь фруктовое дерево.

Ласково встретила Дуню Елизавета.

- Вот радость-то! Гостья желанная!

- А мне совсем не радостно. Умер у Феклы Васенька от голода.

Елизавета даже не попыталась выразить хоть какнибудь соболезнование:

- Бог дал, бог взял. Царство небесное младенцу невинному. Ах вот почему ты такая грустная. А как у тебя дома-то?

- Все по-старому. Макаровна вот взялась покупателей подыскать: хочу дом и скотину продать. Надо как-то устраиваться. Там не житье мне, люди как враги лютые. Присмотрюсь вот да, может, у вас и останусь. На что мне хозяйство? Одна канитель. Много ли мне одной надо? Только бы на душе спокойно было.

Дуня выложила из корзинки спелые яблоки.

- Прими, угощайся, мать.

- Спасибо, голубушка. Господь бог вознаградит за доброту твою.

Перекрестилась, взяла яблоко и крепкими зубами впилась в ароматную мякоть.

- А ведь жалко поди расставаться со своим добром?

- Кабы не жалко? И сомнений у меня много: ну, если все порешу, а потом что? Я ведь как с завязанными глазами: ничего не вижу и не знаю, на что опереться, не знаю, как жить, чему верить. И ты все загадками да тайнами.

- Нам нельзя не остерегаться. Не дай бог, попадется иуда-предатель, всех разгонят.

- Вот-вот! А я могу ли рисковать? И посоветоваться не с кем: только от тебя слышу ласковое слово, да Макаровна не чуждается.

- А ты не торопись с распродажей своего имущества, и мы подождем. Вот когда окрепнешь в нашей вере, тогда и решайся. Ничем мы тебя не неволим.

За окошком черная, непроглядная ночь. Ветер треплет одинокую ветлу возле Феклиной избы. Хлещет крупный проливной дождь. Пришла Елизавета с каким-то древним стариком, и стали отпевать ребенка.

Старица поет вполголоса хорошо поставленным альтом, а старикашка-жалким, дребезжащим голосишком. В избе накадили ладаном. Откуда-то появился чернобородый широкоплечий мужик. Его лица Дуня не могла рассмотреть-н избе полумрак. После отпевания тело мальчика завернули в холстину, мужик взял его под мышку и вынес в егород. Там была вырыта ямка, в нее и опустили малютку, без гробика, засыпали мокрой землей и утоптали, чтобы не было видно холмика. Дуня молча роняла слезы...

Старик и Елизавета словно растаяли во тьме. Дуня скрылась за перегородкой, легла, закутавшись с головой, а уснуть не могла. В избе началась возня:

Фекла укладывалась спать, да не одна, а с мужиком.

Говорили полушепотом. Дуня накинула на плечи пальто и выскочила во двор под холодные потоки дождя.

Когда вернулась в избу, с кровати доносился мужицкий храп и ровное, глубокое, с присвистом дыхание Феклы.

Утром мужика в избе не оказалось. Дуня набросилась на Феклу:

- Нет у тебя ни стыда, ни совести! Только что ребенка похоронила, и горя мало-с хахалем спать улеглась! Разве не грех? Неужели это по вере? Да и что увас за вера такая? Все расскажу старице!

У Феклы удивленные глаза, а на губах самодовольная улыбка.

- А старица все знает. Никакого греха нет спать со своим мужиком. Ведь ночевал-то мой Софрон.

- А почему он ушел, если твой?

- Спасается.

- Часто он тебя навещает?

- Когда как, - и подозрительно глянула на постоялицу.

Та спохватилась, что спрашивать об этом не следовало, вспомнила советы Ивана Петровича и поторопилась исправить ошибку:

- Конечно, надо остерегаться, а ты очень уж проста: зачем было говорить мне о муже, что укрывается? Другому не проболтайся.

- Небось!

Елизавету встревожили сомнения, высказываемые Евдокией. Уж больно лакомый кусок, как бы не попал в другие руки. Стоит с нею повозиться. Большие виды у старицы на Евдокию. О них она пока не сказала, даже Федору, признанному сектантами старшим наставником.

- Сходила бы ты, Авдотья, домой, проведала оы, как там Макаровна хозяйничает. Свой глазок-милый дружок.

Дуня насторожилась: выпроваживает? Причины,

кажется, для этого не было.

- На Макаровну я надеюсь.

- Но у меня к тебе есть небольшое поручение.

Только дело секретное, а я тебе верю, знаю, что не подведешь, говорила Елизавета, а сама зорко наблюдала, какое впечатление произведет это на Дуню.

Та выдержала взгляд монашки и равнодушно ответила: