С гор вода

И странно звучал его голос в пустынной комнате. Так он сидел час и два и больше. И вдруг он услышал поспешные легкие шаги. Шли две женщины — это было слышно по походке, по шуршанью юбок — и переговаривались на ходу. Он прислушался и узнал голоса барышень Трутневых. Говорила Шурочка. Мурочка что-то напевала вполголоса.

С ней сидел я над сонной рекой, —

вполголоса, почти шепотом напевала она, фальшивя.

Шурочка недовольным голосом сказала:

— Я не буду больше играть в жмурки, ни за что не буду…

— А что?

И припав перед ней на колени… —

голос Мурочки звучал безразличием и, пожалуй, грустью.

— Как что? А разве ты не заметила? — опять недовольно спросила Шурочка, видимо сердясь. — Ничего не заметила…

Шурочка сердито сказала:

— Какая же это игра, если Ингушевич ловит только одну Валентину Михайловну? Разве ты этого не заметила? Какой же интерес игры?

Шаги стихли, удаляясь. До Столбушина робко и нечисто донеслось:

Ее стан обвивал я рукой…

Столбушин замычал, крякнул и закрутил головой. В его груди, там, где-то у сердца, словно взметнулся огненный шар, искрами осыпав мозг. Он опять закрутил шеей, протяжно мыча. И несколько раз точно порывался встать с кресла. И не мог. Только бессильно шмыгал огромными неуклюжими ступнями. Но его голова была пуста. Там не было ни единого клочка, напоминающего определенную мысль, ни единого образа и представления, ни одного туманного намека на представление. Ничего. Огненный шар растаял в хаос. Потом среди этого хаоса возник образ: розовое, радостное лицо Валентины Михайловны и рядом вкрадчивые, бархатные глаза Ингушевича. И уже после, этого ясно, определенно и точно возникла мысль:

«Надо убить Ингушевича».

И рядом с ней другая, такая же определенная и как бы пояснившая первую:

«У живого еще все тащат!.. а?..»

И сила и яркость этих образов и мыслей были таковы, что он снова на минуту как бы потерял сознание, погрузился в небытие, перестав ощущать и время. А потом, когда он вновь вернулся на землю, перед ним снова ярко и отчетливо вырисовывалась картина, как он убьет Ингушевича. Сейчас он положит к себе в карман револьвер. И пошлет Ираклия за Ингушевичем. Тот, конечно, сейчас же придет, сияя мягкими, ласкающими глазами. Он будет отдавать ему приказания на завтра и еще в кармане взведет курок револьвера. И вдруг, неожиданно и бурно, словно выбросив из руки своей молнию, он выстрелит прямо в улыбающиеся губы Ингушевича.

И тот упадет с опаленным лицом, роняя мебель.

И, конечно, тотчас же во всем огромном доме, в усадьбе и даже на мельнице и заводе поднимутся суетня, суматоха и беготня. Побегут с бледными лицами. Поскачут верховые. Размахивая руками, крича встречным о происшествии. А в комнате, вот здесь у окна, будет тянуться, колеблясь, сизая гарь. Все, до последней черточки, отчетливо представилось Столбушину. И он ясно ощущал, как та суматоха и ужас как-то приподымут его, закружат и понесут, распирая душу и воздавая мучительное удовлетворение.

Он привстал с кресла и опять сел. Опять привстал, тихо вдоль стен прошелся по комнате и снова опустился в кресло. В его ясном, до зеркальности ясном и льдисто-холодном сознании встало: «А что скажут после люди? Жена Столбушина, и вдруг с кем? За что же он убил его тогда? Если жена ни при чем? Люди не поверят, что пока еще его, Столбушина, честь не поругана. Наказания, конечно, он никакого де боится. Какое может быть наказание для приговоренного к смерти? Но он не желает ложных наветов на свою честь».

— Что же мне делать? — упрямо думал Столбушин.

Его руки повисли бессильные, как под кандалами. Коричневые морщинистые губы шевелились:

— Что же мне делать?

XI

В комнату ворвался пронзительный, дикий и противный звериный вопль. Кричала мельница всей своей железной бездонной утробой, требуя пищи или смены рабочих рук, всегда питающих ненасытный, как прорва, желудок. И Столбушин словно пробудился от этого вопля. А может, он и в самом деле уснул среди своих дум? Может быть, и разговор Шурочки и Мурочки есть только не что иное, как кошмарное видение? Черный сон наболевшей души?

И дальнейшие думы и образы, которыми он так бурно дышал, — тоже уж не сон ли? Вся жизнь человека, может быть, есть только сон неведомого, беспрерывно грезящего существа, тешащего себя играми своей фантазии?

Столбушин сгримасничал, покряхтел, привстал с кресла, оправился перед зеркалом и вышел из дому. С крыльца он прислушался. Голоса раздавались за садом, на луговине перед озерами. Веселые, беспечные голоса.

— Ау, ау, — кричал кто-то.

Столбушин повернул в сад, дважды обошел аллею тополей и остановился в раздумье.

«А я даже и шапки не надел?» — подумал он, морщась.