С грядущим заодно

Президиум будто от ветра колыхнулся, из рядов крикнули: «Долой большевичку!» — и в ответ: «Нечего рот затыкать!»

— …Такой звериной жестокости ни Чингисхан, ни инквизиция…

Председатель замахал колокольчиком, по залу все громче говор, но высокий голос не утонул:

— …Мужское население истреблено поголовно, сожжены целые деревни — женщины, дети…

Президиум поднялся со стульев, шум в зале нарастал.

— Порки, виселицы, пытки… Тысячи без крова перед зимой…

Из рядов выскочил на эстраду бородатый, начал стаскивать девушку с кафедры. Она вырывалась, крикнула:

— Это не народное правительство!

Двое из президиума кинулись к ней и вместе с бородатым подняли и потащили ее к двери позади кафедры.

— Насилие!

— Жандармы!

Несколько человек, среди них долговязый Сережа, бросились на эстраду. Наперерез им сбоку выскочили четверо, завязалась борьба. Весь зал ревел. Виктория рвалась на помощь, продиралась, толкалась, отбивалась. Ее дергали за косы, кто-то толкнул в спину, — казалось, дерутся все со всеми.

Дверь за кафедрой раскрылась, кого-то проглотила и захлопнулась. Сережа с друзьями колотили кулаками, наваливались плечами, били ногами — дверь не поддавалась. Сережа с разбегу вскочил на стол президиума (неизвестно когда и куда исчезнувшего!), затопал рыжими сапожищами, замахал руками. Шум немного спал.

— Возмутительное насилие. По какому праву, куда утащили Елену Бержишко — нашу студентку? Немедленно выбрать комиссию…

— Правильно!

— Кандидатуры?

— Георгия Рамишвили…

— Рамишвили! — повторило несколько голосов.

Кто этот Рамишвили?

Внезапно оглушили темнота и тишина. Потом кто-то вскрикнул: «Господи!» — и сорвался в плач. Стало жутко. Грохнуло что-то на эстраде, загудели вокруг, закричали.

— Товарищи! Без паники. Спокойно расходиться, — металлом зазвенел во тьме голос. — Не поддаваться на жандармские провокации. Спокойно. Не спешите.

— Георгий, — сказал тихо кто-то рядом.

Молча выходили из аудитории. Виктория не нашла красноярцев в темноте, в толчее.

Похолодало, поднялся ветер. Красные полосы на сизых облаках погасли вдруг. Темнеющие улицы, тени прохожих казались затаившимися, смятенными. Неприятно идти одной. Когда кстати бы — не встречает. Там, в газете, знают всегда больше. Почему жандармские методы? Куда утащили Елену Бержишко? Арестовали? Что с ней? Вот и черная реакция… И чего, правда, обиделся? Кто виноват? Рассказывал про восстание, показал газеты в белых пятнах и полосах. «Цензура — куда до нее царской. Скоро сплошь белые листы пойдут». Потом пристал: «Что в университете у вас?» А ничего вчера не было особенного. «Ну все-таки, впечатления, люди?» — «Обыкновенные». И начал свои драматически-иронически-загадочные колкости. Разозлил. Попросила не очень-то ласково:

— Не кривляйтесь, пожалуйста.

Он вскочил.

— Прикажете уйти?

— Ой, как хотите.

Он поклонился и пошел к вешалке. Вслед ему сказала:

— Будете, конечно, говорить потом, что я вас прогнала.

Он низко-пренизко поклонился:

— Больше я ничего не буду говорить вам. Спокойной ночи.

Эти оскорбленно-решительные фразы тоже надоели. Тем более что на другой день — как ни в чем не бывало! После этого геройского спасения утопающей он стал… будто требует чего-то… будто… ждет, имеет право какое-то.

— …Вяземская, bonjour, ma chère, bonjour![6] Вы мне нужны! — Француженка из гимназии стояла перед Викторией необыкновенно оживленная, будто подрумяненная, на шляпе целый куст цветов. — Я так спешу, не возьмете ли вы урок? Нет, интеллигентные девушки, ничего общего с этой водочницей мадам Мытновой, — entre nous,[7] малограмотная баба! Отбоя нет от уроков, — она игриво хихикнула. — Столько иностранцев, нынче мода на языки. Отказываю, отказываю… Так не хотите? Право, озолотиться можно. Я так спешу. Возьмите взрослых, интеллигентных. Например, Крутилины барышни.

— Не знаю, право…

— Очаровательные, интеллигентные девушки! Ну, сходите поговорить: на Дворянской собственный дом, скажете, что от меня. Я так спешу. Им нужен разговор — они же гимназию кончили. Au revoir, ma chère,[8] спешу!

Виктория медленно пошла дальше. Мадемуазель в таком телячьем восторге. «Озолотилась», что ли? «Нынче мода на языки».

Офицеров в иностранной форме с каждым днем все больше попадалось на центральных улицах, на набережных. Одни с любопытством, другие деловито, по-хозяйски оглядывали витрины, рынок, заваленный мукой, свининой, всяческой рыбой, маслом, медом. Подолгу наблюдали, как разгружаются на пристанях баржи с отборным лесом. Выгнать всех к черту!

Нет, где Елена Бержишко? А Николая Николаевича не арестовали? Надо сходить к ним. Отнести Петрусю книжки. А урок очень бы кстати — нужен свой заработок. Конечно, Мытновы — хамы. Если эти интеллигентные… Надо сходить, поговорить.

У крыльца, прислонясь к перилам, стояла женщина в пестрой шали. Она выжидающе рассматривала Викторию, шагнула ей навстречу.

— Барышня Вяземских будете?

— Да. — Лицо женщины — тяжелые черты, птичьи жадные глаза — чем-то испугало.

— Мне к вам надобно.

— Пойдемте. — «Говорит в нос и хрипло — нехороший голос».