С грядущим заодно

— Разрешите полюбопытствовать? — И вытряхнул на окно книги, тетради, завернутую в салфетку недоеденную шаньгу, записочки от Сережи, карандаши, перочинный ножик. Анатомический атлас, взятый у Татьяны Сергеевны, первым попал ему в руки. Тыча пальцем в надпись «Татьяна Гаева», он заорал:

— А эт-то как? Ихнее имущество имеете!

— Это же учебник, поймите!

— Там разберут.

Татьяна Сергеевна уговаривала его отпустить Викторию. Ведь она дочь артистки Вяземской, и, кроме неприятностей, господину офицеру это ничего не принесет. Атлас студентка-медичка просто купила у нее. Он повторял:

— Там разберут. Молчать, не разговаривать!

До ночи длился обыск. Татьяна Сергеевна комочком сидела в углу распоротого дивана, как будто дремала. Как изменилось ее лицо со вчерашнего дня. Что теперь будет с ней? С Раисой Николаевной, с Дубковым? Может быть, и у них сейчас то же?

Офицер шнырял по квартире, стучал в пол, в стены, обрывал обои. Снова и снова перетряхивал книги, белье. Солдаты уходили и приходили, сменялись у ворот. Молодые, почти мальчишки, тоже устали. Ну что бы им, троим здоровым парням, скрутить этого наглого сыщика? Да, а потом что с ними?..

Не меньше чем в пятидесятый раз он обошел квартиру, снова обстукал шашкой кастрюли на кухне и скомандовал:

— Ну, товарищ Совдеп, и вы, как там вас, — следуйте за мной. Разрешаю одеться.

Снег переливался блестками, черными провалами лежали тени. Лунный свет странно обесцвечивал лица, одежду, предметы — как в кинематографе. И все было как в кинематографе, не настоящее.

Их посадили в розвальни, из-под тулупа вылез сонный возница, кругом сели четыре солдата. Офицер верхом ехал сзади, то и дело покрикивал: «Гони!» Вздымалась снежная пыль, летели комья, кони мчались пустынной дорогой, мимо кладбища, безлюдными улицами затаившегося города. Совсем близко от дома проехали. Там не спят, конечно. Искали в университете, звонили Наташе. Наташа тоже не спит… Виктория взяла под руку Татьяну Сергеевну, прижалась к ней. О чем она думает: о доме, о матери, о больных, о своей партии, о России?

Розвальни стали. Офицер забарабанил в ворота:

— Открывай там! Арестованных привезли!

Звякнули ключи, забренчал замок, грохнул тяжелый засов, заскрипели ворота, кто-то ворчал сердито:

— Ни дня, ни ночи. То везут, то ведут. Прорва-идол.

В конторе дежурный истерически кричал:

— Ну куда их садить? Куда? На голову себе, что ли? Везут безо всякого соображения. — Он повернулся к надзирателю, похожему на облезлую деревянную куклу, махнул рукой. — Пхни их куда-нито.

Вверх и вниз по темным лестницам, по смрадным узким коридорам с выбитым полом, со множеством одинаковых ржавых дверей. Деревянный надзиратель отводил щиток «глазка», зло выплевывал: «Полно́!» — и шел дальше. Шарк шагов, лязг ключей, сплошным гудением полон коридор. В гудение будто врываются шорохи. Нет, тихо за железными дверьми, хотя много людей там живет.

Наконец надзиратель вставил ключ в скважину. Татьяна Сергеевна сказала:

— Вы бы хоть фамилии наши записали.

Он не ответил.

— Фамилии запишите: Вяземская…

С визгом и хрустом открылась дверь. Обдало ядовитым зловонием. Виктория задержала дыхание, попятилась.

— Вяземская и…

Конвойный толкнул в спину. Дверь заскрежетала, захлопнулась, щелкнул замок.

Глава VII

Никак не уснуть. Голова свинцовая, во рту вязко, будто клей. И никак не усесться. Вытянешь ноги — пол леденит, подожмешь — затекают. Каменный холод пробирает даже через шубу. Хуже всего смрад. Никуда от него. Все платье, сама насквозь пропиталась. Ноги совсем деревянные, хоть режь. Встать бы, размяться — жалко Тоню. Приткнулась и сопит, как малыш. Ровесница, а в тюрьме второй раз. Стрелочница. И отец — курьерские водил, значит хороший машинист, — арестован тоже.

Который может быть час? Четыре? Пять? Шесть? А не все ли равно? Ох, как вскрикивает Зоя. И стонет, и плачет, и что-то говорит, бредит. Оторвать от грудного ребенка — кто, чем его кормит? У нее грудь как раскаленные камни — мастит. А если общее заражение? За то, что муж-большевик скрывается, — инквизиция! Татьяна Сергеевна взяла ее руку, слушает пульс. Проснулась от ее плача или, как я, не спит? Как у нее самой пульс? Что будет с ней? Прошлую ночь около больного… И хоть кричи, хоть голову разбей — ничего. Ничего. И кто может найти здесь, захлопнутых в вонючей темной щели? Без фамилий даже… Никто. Никак. Начальника требовали — не пришел. Весь коридор голодовку объявил — ничего. Наверное, нарочно не переводят Зою в больницу. Им — хоть все умри. Зверье. Дикое, подлое зверье. Нет, большевики так не могут.

Ох, Зоя. Это же пытка: в такой вони, одна койка, одна табуретка на всех. В одиночку — пятерых. Голова треснет — что сделать, что придумать? Дарья Семеновна всхрапывает даже. Я бы, наверно, грохнулась с табуретки. Неужели научусь? Тоня сказала: «Ночку промаешься, на другую — уснешь». Совсем умерли ноги, вытянуть на минуту хоть… Побежали мурашки и холод сквозь чулки — оживают.

— Спите, Тонечка, спите.