С грядущим заодно

Который все-таки час? Рассмотреть можно бы, но Тонечка на плече. Дарья Семеновна с пятого года по тюрьмам. И сейчас второй месяц. Говорит: «При царе подобного не видала». Мать грудного ребенка? Жестокость рождает жестокость? Не может быть.

Даже представить трудно, что дома. Мама наплакалась, может быть, спит. А папа? А Наташа? Если Раиса Николаевна в сознании… Ох, сил больше нет. Виктория подтянула ноги, положила на колени свободную руку и на нее голову. Сил больше нет. Голова раскалывается… Голова… Голова…

…Грохот сзади — гонятся. Бежать изо всей мочи — предупредить! Предупредить всех. Немеет спина, ноги вязнут в густой черноте. Вязнут… Кто это хватает? Кто тащит? Не вырваться… «Виктория, Виктория!» Чей голос? «Проснитесь, Виктория». Чей голос?.. Где?.. Глаза не открыть. Голова…

— Я — сейчас. Я — сейчас. Ноги — не могу…

Татьяна Сергеевна и Тоня держат под руки, поднимают, а у нее ноги проваливаются, как во сне.

— Это, говорит, что за такое безобразие, ежели, говорит, ты ни аза не знаешь, подлец. (Откуда этот визгливый голос?) И по-всякому его назвал. Не знаешь, говорит, сукин кот, где у тебя какой арестант содержится. И опять его по-всякому.

— Садитесь ко мне, — шепчет Зоя. Маленькое, с мелкими чертами лицо воспалено и так испуганно, что Викторию тоже берет страх. Она садится на край койки и тоже шепчет:

— Что? Что? Кто там?

Визгливую женщину не видно за высокой Дарьей Семеновной.

— Мы, говорит, самолично будем тую барышню разыскивать. И пошли, однако, в подвальный етаж.

— Спасибо, Мавра Михайловна. Теперь бы кипяточку поскорее. Зоя сильно хворает.

— Ах ты, беда бедовская!

Дверь со скрежетом отворилась, захлопнулась, щелкнул замок.

— Это, видимо, вас ищут, Виктория. Сейчас выйдете на волю. Слушайте внимательно и запоминайте.

Виктория не поняла:

— Куда? А вы останетесь? Нет, я…

Все заговорили сразу:

— С ума сошла!

— Слушайтесь, Виктория!

— Что здесь пользы с тебя? А на воле эва каких дел…

Она перебила, заторопилась, чтоб выслушали:

— Я же ничего не умею. Пусть Тоню вместо меня… Или вы. Так же делают, Татьяна Сергеевна. Я же читала…

— Когда сговорено, организовано…

— Слушайтесь!

— Твои-то нас не признают!

— Слушайте и запоминайте. Время дорого.

Слушала и запоминала. Оставить Татьяну Сергеевну, Зою? Здоровой, бесполезной гулять по воле? Невозможно. Слушала и запоминала. Но разве эти несложные поручения оправдают волю? Все запомнила, все ясно. Но…

— Об Зое хлопочите первее всего.

— Не освободят — хоть в больницу.

— Помните: не лезть на рожон. Натке помогите, пока мать больна.

Где-то что-то грохнуло, голоса и шаги гулом ворвались в коридор.

— Давай-ка поцелуемся. Идут, — сказала Тоня.

Уже в тюремной конторе, обнимая отца, соображала, как подступиться к Нектарию. Он тяжело поднялся со скамьи:

— Слава богу. Слава богу. Задала феферу драгоценная барышня. Весь город за ночь обшарили. Едемте к маменьке скорей — не заболела б с испугу.

Тут же решила: вот оно — мама поможет.

В несколько минут знаменитые бархатовские вороные домчали до дому. Еще раз поблагодарила Нектария и сказала:

— Пожалуйста, приезжайте поскорей. Сегодня же… пораньше.

Он внимательно посмотрел.

— Явлюсь, как приказываете, Виктория Кирилловна.

Все рассчитала правильно. Мать плакала о ребеночке, о Зое, а пережив тревожную ночь, готова была выполнить любое желание Виктории.

— До чего же можно дойти! Немцы госпиталя обстреливали, но детей там не было!

Нектария Лидия Ивановна встретила грозно:

— Обещайте исполнить мою просьбу, или возненавижу!

Только перед ней он так терялся, становился жалким, покорным.

— Зачем же страшные угрозы? Почитаю за счастье исполнять ваши редчайшие просьбы, Лидия Иванна.

— Вот слушайте, что проклятые тюремщики выделывают!

Вряд ли Виктории удалось бы рассказать ему Зоину историю так трогательно и страстно. Нектарий поцеловал руку Лидии Ивановны:

— Доброта ваша безгранична. Однако попался на слове — придется хлопотать об этой заложнице.

— Надо бы поскорей, — не удержалась Виктория. — Такое заболевание, каждый день, понимаете…

— Понимаю, Виктория Кирилловна, все понимаю, — перебил он добродушным тоном. — Даже то понимаю, что мальчонку этого грудного будут в большевицкой вере воспитывать. Понимаю. Но у нас, у купечества, слово — закон. А уж Лидии Иванне…

Мать фыркнула и рассмеялась:

— Глупости какие говорите! Пока мальчонка вырастет, мы забудем, что это за слово такое: «большевик».

— Дай бог. Вашими бы устами…

— Вот именно! Так сегодня же! — Ей одинаково нравилось радовать Викторию, быть доброй и командовать Нектарием.

Вот и день к концу. Вернулась к нормальной жизни. Можно двигаться свободно, выйти на улицу, заняться чем угодно. Тошно. Душистое мыло, губка, которыми смыла тюремные запахи, чистое белье, постель, кофе со сливками — все как ворованное. Нельзя ни минуты без дела. Что еще? Письма Тониной матери и сестрам Дарьи Семеновны написала, опустила. Сбегала к Гаевым. Страшно у них. Об аресте они знали уже, расспрашивали о тюрьме. Сергей Федорович вытирал слезы, сморкался, бормотал: «За что нам это? Ну за что? — Потом вдруг: — Танюша еще в детстве была непослушная».