С грядущим заодно

— Не сердись на нее. Ты когда-то верно сказала — болтает она. Третьего дня плакала об омских рабочих, прогнала Нектария: «Гадкий зверь, убирайтесь». Сегодня — вот видишь. Не сердись. Никогда на нее не сердись.

Подумалось: «Как-то странно папа говорит».

— Я рассказывал тебе про моего комиссара, так он говорил, что народ… нет, он говорил: «трудящиеся» в значительной своей части примут власть, если она даст мир, работу и заработок. Идеология не всех интересует. И маму нашу.

— Вы… Он был твой друг… комиссар?

— Это нельзя назвать дружбой. Слишком разные взгляды. Уважали друг друга. Он доверял мне, понимал, что не предам.

Знакомый быстрый стук — Станислав Маркович, весь заиндевевший, остановился у двери:

— Плохие вести: Пермь Колчак взял.

Отец встал:

— Пермь?

— Красная Армия отходит к Вятке.

Отец задымил самокруткой и пошел к Станиславу Марковичу.

— Если Колчак соединится с архангельской группировкой…

Они перебивали друг друга, называли какие-то города, фамилии, должно быть генералов. Станислав Маркович быстро ушел, ему надо поспеть на перестановку. Отец долго ходил по комнате молча, потом сел к столу против Виктории.

— То-то они празднуют сегодня.

— Пермь… Это очень плохо?

— Плохо? Катастрофа.

_____

Ничегошеньки не видно. Будто белая занавеска за окном анатомки. Противно визжат скальпели у Сергея. Зима даже по местным понятиям студеная. А с Нового года как ахнули морозы, так и держатся. Трудно в холод, дышать трудно, и усталость откуда-то. И все кажется, что стужа и непроглядные туманы связаны со всеми бедами. Вдруг думается: «Отпустили бы немного морозы», и сразу же: «Дура, хоть и оттепель наступи — ничего не изменится. Ни Колчак, ни союзники не растают. И никого не вернешь».

Скрыть от Раисы Николаевны удалось ненадолго. Всего через неделю — чуть пошел на улучшение ее нефрит — она сказала:

— Завтра Танюше тридцать пять. Если можно, хоть маленький пирог с облепихой. Как всегда в ее день.

Сергей Федорович упал на колени у постели Раисы Николаевны, уткнулся лицом в одеяло и разрыдался.

Через два дня Наташа сказала Виктории:

— Мама хочет видеть вас.

Раиса Николаевна попросила подробно рассказать, как арестовали, как прошла ночь в тюрьме. Вопросов не задавала. Глаза блестели сухо, смотрела в сторону. Виктория с трудом удерживала слезы. Чувствовала себя убийцей. Как в ту ночь, когда Наташа вскинула худые руки и вдруг съежилась вся, точно ее свело…

— Сережа, что вы так долго?

— Бруски ни к черту! Один расколот, другой щербатый. Пойду к гишпанцу.

Побольше бы работы. Раиса Николаевна, хотя врач не позволил, начала вставать. Даже с ребятами занимается через день. И лежа все что-нибудь делает — проверяет тетради, читает книги, журналы, что-то пишет…

С ребятами всегда хорошо. Петруся французскому учить просто весело. Началось с шутки, но у него такая память, слух! Не то что девицы Крутилины. Его надо бы еще другим языкам учить. Анна Тарасовна смеется: «Вот батьку нашему подарок — приедет и сына не поймет!» Умеет она радоваться. А ведь как бьется. Глаза огромные стали. И все-таки… Даже Егорка у нее выправился. И Настя молодец, конечно.

— Ну, давайте, синьора, приступим.

— Ага!

Хорошо с Серегой. Его дразнят, что пропадает в анатомке не ради работы. Он посмеивается: «А что? Разве не нормально увлекаться живой девушкой сильнее, чем упокойничками?» Но это ерунда. Он тоже будет хирургом, и так же ему надо все увидеть своими глазами, докопаться своими руками. И не устает он, и поговорить, посоветоваться с ним интересно.

Все пурхаются еще с синдесмологией, а они уже мышцы и фасции головы кончают. Руфа как-то сказала:

— Ну почему я не могу? И откуда у вас столько терпения?

Стало даже смешно:

— А при чем терпение? Когда просто интересно…

Подумать не могла, что это станет любимой работой. Чуть не убежала, когда Дружинин привел. Запах, топчаны, под простынями неподвижные тела… Замутило, заледенели руки. Дружинин говорил торжественно. Строго требовал бережности и целомудрия, любви к священному человеческому телу, отданному для служения великой науке. Речь была похожа на проповедь. С такой высокой страстью, наверно, говорили первые христиане. Но он ушел, и опять стало невыносимо. Представилось, как все, кто тут ходит и говорит, и сама — станут таким же пугающим препаратом. И это неотвратимо… Убежать! И вдруг скрипучий фальцет над ухом:

— Работать пришли, что стоите?

Сжала пинцет и скальпель, покорно пошла за прозектором. Боялась взглянуть, как Сережа снимает простыню и клеенку… Уставилась на прозектора — он долго, дотошно объяснял, в чем состоит задание, как приступать к работе. Все давно поняла и с раздражением думала, что он похож на ощипанного петуха, и вот помешал, и теперь ей уже не уйти. Вдруг увидела дрожащий скальпель, зажатый в собственной руке. Это будущий хирург?! Осторожно надрезала буро-желтую кожу.