С грядущим заодно

И тогда, и лотом, сколько ни вспоминала, казалось чудом — почему успокоилась? Уже не ощущала ничего — было задание, препарат, работа. Не торопилась, чувствовала, что крепнут руки, повторяла про себя: «Могу. Могу», толком не понимала, к чему, собственно, это слово. Пинцет и скальпель слушались, двигались все точнее. И самой было удивительно, что так чисто, аккуратно отделялась кожа.

— Вы уже работали?

Так и подскочила — удивительная у него манера скрипеть прямо в ухо.

— Как — работала?

— На трупе работали?

— Нет. Когда же?

Он проскрипел что-то одобрительное, приподнял пинцетом лоскут кожи:

— Ну, быть вам анатомом.

— Что вы! Я — хирургом.

— Почему же не анатомом?

— Лечить живых… гораздо лучше…

— Странно рассуждаете. — Петушья голова затряслась от возмущения. — А наука? Наука не для живых? Даже странно. — И ушел от нее.

В общем, он симпатичный, главное — знающий. И — руки! Иногда все еще спрашивает: «Почему вас не привлекает наша специальность?» Но не сердится.

Уже спина задеревенела, ноги ледяные, голова кружится, а не оторваться. Еще разочек поразмяться? Виктория взглянула на Сережу, он — на нее.

— Слышите, миледи, гишпанец ходит. Запрет нас на ночь с упокойничками — во, весело! И ваше очаровательное личико приобрело бледно-голубые оттенки.

— Обидно бросать. — Уже стоя, оглядывала свою работу.

— Пора, пора, пора! — Сережа держал наготове мокрую тряпку.

— Нет, вы все-таки посмотрите.

— Изящнейшее рукоделие, — уже завидовал. Недаром Петух за вами увивается, заманивает в науку. Так разрешите? — Сережа закутал тряпкой ее «рукоделие». — Руки у вас какие-то… Вам бы блох подковывать.

— При случае попробую. Только у вас руки не хуже. Вот зрение… Я и за версту вижу, и под носом. Надо вам очки.

— Носил однажды. В драке кокнули…

— Подумаешь! Дружинин-то велел.

«По костям» Сережа схватил «удочку» и ядовитое: «Приятно нравиться барышням, но надо все-таки видеть: кому понравился». Правда, гонял Дружинин безжалостно: и жонглировал, и, закрыв концы кости, показывал из-под халата середину тела или кусочек головки.

— Ну, куплю, не пилите хоть вы.

Они мыли руки, а приподнятое рабочее самочувствие уже уходило.

— Ох, эти ваши легкие морозцы. Лучше здесь ночевать, чем… Кстати, что же Козлухин ваш? Сболтнул попросту?

Сережа смущенно поежился:

— Живет он в тартарарах. Потеплеет — схожу. Но вам его идея, кажется, не нравилась?

— И не нравится. И Козлухин этот вовсе не нравится. Но надо же что-то делать.

С Козлухиным она познакомилась у красноярцев в памятный день. Даже мама плакала тогда об омских рабочих…

Заняться химией удосужились только накануне экзамена. Засели с утра, к вечеру обалдели, никто ничего не помнил, всем стало уже все равно.

— Переучились братцы, — поставила диагноз Руфа. — Труба.

Дуся позвала звонким голосом:

— Эй, первоклассники, ужинать живо!

Сережа швырнул на пол учебник и конспекты:

— К свиньям собачьим! Айда лопать.

Картошка со скворчащим шпиком поглотила неприятные воспоминания о химии. Раздурачились, разыгрывали Дусину подругу Лизу Бирюк. Она удивительно не понимала шуток, серьезно слушала и поверила Гурию, что Колчак — загримированный Керенский. Сережа, для вящей научности вставляя латинские названия костей, почти убедил ее, что нет вернее средства от тифа, чем шерсть черной кошки, срезанная с хвоста в новолуние.

Лиза неуверенно заулыбалась:

— Вы, кажется, меня за дурочку считаете, — и, чтоб перевести разговор, сказала: — Гурий, вы бы спели.

— Пожалуйста… Как, маэстро?..

Гурий, колючка Гурий смотрел на Дусю как провинившийся щенок. Давняя догадка подтвердилась: «Я помню чудное мгновенье» — для Дуси. И вообще поет он для Дуси. И потому так тревожит его мягкий голос, что нежность и тоска: «Я вас любил безмолвно, безнадежно…» — глубокие, настоящие. И лицо, когда поет, не кривое, даже нос будто уменьшается…

А Дуся? Дуся-хохотунья как? Очень захотелось увидеть, что Дуся тоже… А она весело заиграла вступление «Гаснут дальней Альпухары…». Вдруг тяжелый, как у дьякона, бас:

— Веселитесь, граждане?

Сережа представил:

— Студиозус Козлухин — личность таинственная и мрачная.

Он оглядел всех, развалистой походкой подошел к Виктории. Все на нем было очень новое и рубашка крахмальная. Челюсти тяжелые, а лба маловато. Поздоровался, стал посреди комнаты, усмехнулся уничтожающе:

— Значит, веселитесь.

— Спойте с Гурием «Нелюдимо наше море». Спойте, Гена!

Козлухин даже не взглянул на Лизу.

— Не в голосе. — Засунул руки в карманы, будто сейчас выхватит револьверы: «Ни с места!», и возгласил дьяконским басом: — К сведению веселящихся оптимистов — в Омске восстание…

Его окружили, он вставил в янтарный мундштук английскую сигарету.

— …Разгромлено дотла. И расправа звероподобная — расстреливали, рубили, жгли, в Иртыш под лед спускали…

Через несколько дней, перед вечером, Сережа зашел за ней, чтобы идти в анатомку. Сдернул облезлый треух, сказал:

— Вот какое дело. Только согласитесь или не согласитесь — абсолютный гроб. Никому. Конспирация, понимаете?

— Ну, понимаю.

— Козлухин, — Сережа оглянулся на дверь, заговорил тише, — Козлухин предлагает организовать отряд экспроприаторов.

— Что?