С грядущим заодно

Засмеялись, зааплодировали, и Виктория увидела, что народу поднабралось. Кто-то сзади спросил:

— Кто это?

Ответила:

— Наша Гаева, медичка.

— Может студенчество допустить тупую расправу с большим ученым, честным и благородным человеком? Нельзя молчать, когда попирается элементарная справедливость.

Зал будто вздохнул. Все понимали, что буйствовать, как прошлой осенью, уже нельзя.

— Дикий произвол, унижение человека, науки, удушение культуры. Мы не смеем молчать. Это предательство. Вспомним любимого нашего товарища Георгия Рамишвили…

Зал будто взорвался — его действительно любили, — закричали, захлопали, звонкий тенор запел «Вы жертвою пали», и песня разлилась щемяще и торжественно. Пели не все, но никто не мешал и не уходил. От двери пробился к Сереже рыженький Ваня Котов, что-то говорил, тараща глаза, показывал на окна. Сережа рванулся к кафедре, замахал длинными руками, останавливая песню:

— Расходитесь! Сейчас же! Университет окружили казаки! На улицу не выходите.

В окна было видно, что в университетском саду цепью стояли конные. Офицеры объезжали цепь, сминая кусты, куртины.

Пристроились в химическом кабинете, составили протест министру, поговорили о лете, о том, что надо навестить Дружинина.

Прошло часа два. Оцепление сняли, но несколько конных еще гарцевало по саду. Решили, что можно и по домам.

В вестибюле, опираясь подбородком на саблю, сидел усатый офицер, осматривал проходивших ехидным глазом и мычал какой-то неопределенный мотив.

— «Боже царя храни» напоминает, — сказала Наташа.

Нарочно громко смеясь, шли мимо конных, на улице простились. С Наташей ушла Руфа, ей поручили переписать протест красивым почерком, но сначала показать Раисе Николаевне.

Виктория и Сережа спускались вниз по Почтовой. Она оглянулась — не идет ли кто сзади.

— Здорово изменился университет с прошлого года. Помните, как вольно разговаривали первое время? А потом…

— А Елену Бержишко помните?

— Это уже позднее… Но… Вот как раз, когда арестовали Елену, большинство было против большевиков, а сейчас?

— Перемена резкая, но далеко не все — за большевиков.

— Нет, конечно. Главное, уже против Колчака, против иностранцев… И совсем другая… другое… воздух другой в аудитории. Всем же мерзко.

— Да, Наташу как слушали…

— О-о, Наташа! В ней такая сила, страсть, заразительность…

Лицо Сережи вдруг поскучнело, он сказал небрежно:

— Наши дороги разошлись. Вас встречают. Оревуар. — И быстро пошел на другую сторону улицы.

От моста поднимался Станислав.

Сначала было интересно, сейчас только неистовое волнение генерала заставляло иногда прислушаться:

— Неужели союзники сознательно помогают развалить великую Россию? Их ждали как друзей, они пришли торгашами. Русское золото пудами уходит за поставки оружия и снаряжения. Веселый Жанен занят лишь собой, Нокс злобствует, говорит: «Все в результате попадает красным». Авантюризм и безголовье, засилье честолюбцев, нравственная гниль! Все валится, резервы исчерпаны. Все изжито, растрачено, все горит. Опоры в населении нет, даже районы, где будто спокойно, пугают стиснутой ненавистью. О, если б вовремя обратили внимание на мелкие восстания, Сибирь не охватила бы тяжкая болезнь внутренних фронтов.

Виктория не понимала, зачем он ей это втолковывает. Дышит с трудом, сухой слабый голос то и дело срывается, а говорит все об одном и том же. Генерал вдруг воскликнул с отчаянной тоской:

— Как я завидую красным! Во главе их правительства и армий — решительные люди. У них появилась дисциплина. Их лозунги, хоть и преступны, захватывают народ.

В прошлое дежурство утром, когда мерила температуру, «ходячий» Онучин, любимец палаты, горячо и сумбурно убеждал Коробова, что не могут большевики брать с крестьянина аренду, не та у них программа.

Степенный костромич сомневался:

— А с чего же государство жить будет, коли все отдаст за так? Содержать себя надо?

— Кого содержать, если «кто не работает — тот не ест?» — сердито сказал Лисин — молодой, красивый, а нога по бедро ампутирована, болит.

Онучин подхватил:

— Хочешь есть — работай. Содержи себя сам.

— Погоди, не накидывайся. Но государство-то, оно… Ну, ты вот, — Коробов обратился к Лисину, — свое на заводе сработал. А кто те жалованье положит без хозяина? Одежу, харчи — на что купишь?

Онучин, смеясь, ответил:

— Государство положит!

— А где, куда к нему за жалованьем — в самую в Москву?

Виктория не выдержала:

— Управляющий какой-нибудь на заводе…

Коробов удовлетворенно согласился:

— Управляющий. Хозяин — другим словом. И мы этих управляющих видали: аренду подай.

— Не станет рабоче-крестьянская власть крестьянина душить. — Лисин поморщился и закрыл глаза.

— Все должно быть по справедливости. — И замолчала, — ведь у самой в голове такой же винегрет, как и у Коробова. — Я вам в другой раз объясню, — и подошла взять у Лисина термометр.

— Замириться бы, а там уж как бог даст.