С грядущим заодно

Замириться… Теперь уж не замириться. Все о земле, о фабриках спросила у Станислава, и будто все поняла. Но объяснить Коробову, наверное, не сумела бы. Сегодня, конечно, этот разговор не возобновлялся. Тогда дежурил Осип Иванович, а сегодняшний дежурный — не то. Никто ничего не говорил о нем, но все понимали.

Он приказал Виктории:

— Выполните назначения, и от его превосходительства — никуда.

Конечно, уходила — и Гатаулина посмотреть, и корнета с черепным ранением. А генерал все подсчитывал, сколько военного снаряжения, лошадей, зерна, гречневой крупы досталось красным в Уфе, Челябинске, Перми, Екатеринбурге…

— Хаос, своеволие и безудержная атаманщина погубили белое дело. Я все предвидел, все.

Который раз уже он повторяет это!

— А почему вы предвидели? — спросила потому, что надоело слушать все те же пространные разборы ошибок белой власти.

А генерал повернулся, будто не знал, что она сидит у его постели, и не к ней был обращен длинный монолог. И должно быть, правда — не ей предназначались его мучительные раздумья, а кому-то, перед кем хотел оправдаться, но уже не мог.

— Почему предвидел?

Генерал смотрел на нее, и она рассматривала узкое, с запавшими щеками, темно-желтое лицо: заострившийся нос, рот волевой, четкий, и такая пронизывающая тоска в глазах. Вот умный, знающий, честный, любит Россию, в общем хороший человек…

— Почему предвидел? Да потому, что нельзя победить без идеи. Ясной, понятной народу идеи. Народ не может идти за миражем Учредительного собрания. А большевики сказали: земля — крестьянам, фабрики — рабочим. Народу нужна вера — в бога, в царя, в большевиков — в идею! Власть должна быть сильной, полезной, нужной народу. На одной военной силе… Да и ее-то нет…

Виктория подумала, что надо сменить ему грелку и по пути взглянуть, что там с тяжелыми…

— Сестрица, офицерик кончается, однако…

Она обогнала пожилую сиделку, на ходу сказала:

— Кислород, и бегите за врачом. — «Надо ж было сидеть у генерала!»

Раненый хрипел, полуприкрытые глаза закатились, пульс терялся. Стволовой участок. «Захватит дыхательный центр, — сказал Осип Иванович, — тогда все».

Давала кислород, хотя понимала — не помочь уже, все-таки надеялась. Старалась закрыть собой умирающего от его соседа, тоже молодого, с черепным ранением, без речи.

— Идите к его превосходительству. — Сухие недобрые пальцы искали пульс на повисшей руке.

Ответила шепотом:

— Он позвонит, если надо.

Сухие пальцы повернули краник у воронки:

— Бесполезно. Оставьте. Идите.

Она открыла краник:

— Он жив еще…

— Вы в уме?!

Сзади замычал немой. Враг в белом халате резко повернулся, громко простучали каблуки.

Ходячие раненые помогли унести из палаты умершего. Виктория прошла к Гатаулину. Он был в сознании, хотя от него, как от горячей печки, исходил жар. Обтерла запекшийся рот.

— Очин мама жал, когда помру.

— Не помрете. Вам уже лучше.

Чуть усмехнулись сухие губы:

— Очин болшой огон в живот.

— Это хорошо. Значит, заживает.

Лагутин из себя выходит: «Как еще несовершенна антисептика!» А сегодня сказал: «Попробовать бы шампанское ему». Надо попросить Ефима Карповича.

— Воды или морсу? Надо больше пить. Почему не пьете морс? Он полезнее.

— Очин губа кусает.

Осторожно смазала вазелином губы, осторожно, как ребенка, поила, чтоб не смачивать их, чтоб не «кусало» от морса.

— Хватит с молодыми развлекаться. Идите на свое место.

Дать бы по физиономии. Ответила спокойно:

— Я знаю свое место и обязанности. А вы наших больных не знаете, — и посмотрела прямо в глаза, высокомерные и насмешливые. Зверь. «Не смеет существовать в медицине человек с ленивым умом и холодным сердцем». Зверь.

Он пожал плечами:

— С таким характером лезут в медицину! — и опять застучал каблуками.

Тянулась тревожная ночь. Должно быть, на фронте смерть привычней, поражает слабее, — раненые плохо спали. Она металась из генеральского изолятора в палаты и обратно. Поила Гатаулина, он сказал:

— Рука твой как у мама мой.

Перебинтовала немного — он срывал повязку — и вдруг впервые представила другое лицо — помертвевшее, на земле, и Настю над ним… Нет, нельзя! Обошла тихонько палаты, разбудила задремавшую сиделку. И опять не слушала надоевшие подсчеты снаряжения, что досталось красным в Тюмени и в Орске… Двадцать три всего было корнету, где-нибудь мать ждет не дождется…

Генерал вдруг замолчал. Повернулась со страхом и растерялась, потому что он смотрел внимательно и участливо:

— Вы устали. Осунулись даже. Милая хрупкая девочка. Скоро придет жена. Ночью я не могу ей позволить — она нездорова, немолода уже… Какая страшная жизнь, сколько страданий, жертв, и ради чего? Россия все равно придет к абсолютизму. Совдеп при нашей дремучей безграмотности… — и уже опять забыл о Виктории, и снова перебирал ошибки белой власти…

Снимала халат, одевалась и проверяла в уме, все ли толком передала сменившей сестре, все ли рассказала Осипу Ивановичу. Он посоветовал зайти к Дружинину — «тяжко ведь старику». Как еще повернется дело? Дойдет ли к министру протест? И кому там сейчас до каких-то студентов, когда «все валится, все изжито, растрачено, — все горит».