С ярмарки (Жизнеописание)

Но если переяславские сироты даже в будни видели в богуславской старой синагоге нечто вроде храма, то в "Грозные дни" она стала совершенным его подобием. Они никогда еще не видели такого множества молящихся и никогда не видели, чтобы так молились. Здесь были не просто хасиды, но и хабадники[56], которые бог знает что вытворяли во время молитвы - всплескивали руками, прищелкивали пальцами, затягивали странные мелодии, завывали, распевали "бим-бам-бам", заливались, захлебывались в исступлении на несколько минут, а затем снова завывали и щелкали пальцами. Для переяславских ребят такой способ молиться был новостью. Они смотрели на это, как на спектакль. Но любопытней всего то, что их дедушка перещеголял всех молельщиков в старой молельне, хотя был не "хабадником", а только хасидом, но со своими особенными повадками, обычаями и своими сумасбродствами. По субботам и по праздникам он обычно оставался в синагоге позже всех. Дядя Ица, который жил в другой половине дома, уже давно сидел за столом. Из печи доносился запах фаршированной рыбы и праздничных яств, так что ныло сердце и сосало под ложечкой, а дедушка все еще молился и пел. Бабушка Гитл уже несколько раз втихомолку подсовывала внукам, детям ее Хаи-Эстер, по куску коврижки, чтоб хоть немножко заморить голод, и говорила со смешком:

"Уж будете помнить, что жили среди сумасшедших..."

Дядя Ица меж тем, кончив ужинать, совершил благословение и высунулся из своей половины: "Отца нет еще? Ха-ха-ха!" Мало того что он уже поел, он еще издевается. Но наконец - то бог смилостивился - дедушка явился. Он влетел в комнату с торжественным приветствием, волоча резтевулку[57] рукавами по полу. Он начал читать "Кадеш" с такими громкими возгласами, которые, наверно, слышны были на соседней улице.

– Ради детей, ради бедных сирот ты мог бы, кажется оставить свои сумасбродные выходки и вести себя по-человечески, - заметила ему бабушка.

Пустое! Дедушка ее и не слышал. Он все еще был в экстазе, витал где - то далеко, в ином мире. Одной рукой он подносил еду ко рту, а другой перелистывал какую - то старую книгу и, слегка покачиваясь, заглядывал в нее одним глазом, другим же посматривал на внуков и тяжко вздыхал. Вздохи эти относились к сиротам, чьи души погрязли в мирском и, поддаваясь духу зла со всеми его соблазнами, заняты только едой... После ужина он упрекнул их в этом, прочитал длинное нравоучение, так что еда стала у них поперек горла: и фаршированная рыба со свежей халой, и сладкий цимес из пастернака, и все прочие праздничные яства, которые разбитая параличом бабушка только при ее уме смогла приготовить наилучшим образом.

Это в Новый год. А в канун Судного дня было еще интересней. Канун Судного дня у дедушки в Богуславе отличался двумя редкими церемониями, которые произвели на сирот особенно сильное впечатление. Первой церемонией был обряд "капорес[58]" - в ночь перед кануном Судного дня; обряд "капорес" они совершали и дома, но здесь, в Богуславе, все было по-иному. Бабушка Гитл взяла дело в собственные руки. Она сама совершила обряд "капорес" с детьми своей дочери. Подозвав к постели всю ораву, она дала мальчикам по петуху, а девочкам по курице, открыла свой большой молитвенник и указала скрюченными пальцами нужную молитву. Старшие читали молитву сами, а младшие, девочки, повторяли за бабушкой слово в слово, громко, нараспев: "Сыны человеческие, сидящие во тьме и смертной тени, окованные скорбью и железом". Бабушка при этом плакала так, как плачут по покойнику. Когда же черед дошел до самой младшей сиротки, до годовалой девочки, бабушка чуть не лишилась чувств. Глядя на нее, расплакались маленькие, а глядя на них, - и старшие. Комната наполнилась рыданиями. В ту горькую субботу, когда мать их, покрытая черным, лежала на полу, дети не пролили и десятой доли слез, пролитых ими теперь.

Вторая церемония произошла на следующий день, накануне Судного дня, по возвращении из старой молельни, где ребята набили полные карманы пряниками, которыми их одарял главный староста синагоги. Дедушка еще накануне, после обряда "капорес", приказал детям, чтобы они после утренней молитвы пришли к нему для благословения.

Дедушка был удивительно нарядно одет и празднично настроен. Поверх старой износившейся атласной капоты он напялил кацавейку из какой-то странной, очень жесткой и шумящей материи, которую в наши времена не достать ни за какие деньги. На голове у него была круглая меховая шапка с кистями, а на открытой шее - широкий белоснежный воротник с острыми концами. Капота была подпоясана широким поясом с длинной бахромой и помпонами. Ужасающе огромные усы и густые брови выглядели на сей раз не так строго, и все лицо дедушки казалось теперь мягче, приветливей, всепрощающим.