С историей на плечах

Это «обитают», сказанное о людях без весомого положения в обществе, и «живут» — о меньшинстве, считающем себя его лучшей частью, буквально отказывало первым в духовности и незаслуженно превозносило вторых. Но не скажете, о какой культуре и о каком развитии можно говорить без народа, без этого океана всех начал? Когда это интеллигенция была источником фольклора, традиций и обычаев и что бы она делала без таких источников?

К сожалению, в моем научном руководителе явно чувствовалось злое, нетерпимое отношение к советским ценностям, к равенству и солидарности трудящихся. Кто знает, из каких людей он сам вышел, но впечатление производил обыкновенного интеллигента, каких в то время было большинство. Я не выдержала:

— У вас тоже есть квартира в городе.

— Это не совсем квартира, — сказал он. — Это рабочий кабинет и приемная. Да, там есть спальня и кухня, но это лишь для удобства, а не от необходимости. Настоящий мой дом тоже в пригороде. Но туда мы гостей не приглашаем, это родовое гнездо — только для своих.

Так и я могу сказать, подумала я и замолчала.

Мы ехали на северо-запад от Таллина. По сторонам все больше густел лес, все меньше мелькало построек. Простиралась девственная природа при абсолютном безлюдье. Наконец дорога плавно перешла в улицу явно различимого поселения, хоть и странного какого-то: между усадьбами не было заборов, как и от дороги их ничего не отделяло тоже. Красивые жилые дома стояли словно в лесу, за которым все же хорошо ухаживали. Трава на лужайках между ними была подстрижена, деревья прорежены и с аккуратными срезами, где снимались сухие ветки. Было видно, что некоторые ели или кедры посадили специально там, где они росли. Но даже традиционных цветников не было. Мне сразу подумалось про базу отдыха, отдельные домики для приезжих, только домики были слишком уж хорошие, добротные.

— Это дачный поселок, — сказал Клейс. — Ласнамяэ.

— Какой странный, — я не смогла скрыть удивления. — Ни цветов, ни грядок с овощами. Кругом — просто лес.

— Да, это так. Зато тут воздух хороший, — он засмеялся. — На самом деле не из-за воздуха, конечно, ничего не выращивают. Тут земля плохая, что-либо садить бесполезно.

— Хоть бы заборы поставили, непривычно как-то.

— А зачем заборы? Их ведь перепрыгнуть легко.

Я не стала спорить, но вспомнила папу. Тогда мы с ним посадили три черешни вдоль торцевой части дома, выходящей в палисадник. А на следующий день отец взялся приподнимать — причем не намного, всего сантиметров на двадцать — забор, символически отделяющий палисадник от улицы.

— Зачем ты возишься? — сказала я, полагая, что папа просто ремонтирует забор. — Он еще крепкий, пару-тройку лет спокойно простоит.

— Приподниму, чтобы перепрыгнуть нельзя было. А то появятся ягоды и начнут привлекать хулиганов.

Я засмеялась:

— Кто захочет, все равно проберется.

И тут я услышала то, что стало для меня откровением. Мой настрадавшийся папа, прошедший войну, видевший врага и на своей земле, и в своем доме, знал повадки настоящего зла. Он сказал:

— Конечно, если что задумать, то все можно совершить. Но заборами огораживаются не от вора, а от озорника. Ими люди не защищаются, а сдерживают любителей подурачиться.

Действительно, с удивлением подумала я о столь элементарной истине, которая редко кому приходит в голову с такой поражающей ясностью, — обычно распоясываются там, где есть соблазн и условия для произвола. Но при малейшем препятствии глупые побуждения улетучиваются. Не себя защитить, а сдержать другого от необдуманного шага — вот основной критерий согласия и мира между людьми! Как прекрасно просто и как мудро!

— Но эти дома никогда не остаются без надзора, — вывел меня из задумчивости Ильмар Романович, словно читал мои мысли. — Безопасностью никто не пренебрегает. А сейчас мы объедем Таллин по восточной окраине и поедем на юг. Там вы увидите совсем другую картину.

И тут я ему рассказала, о чем вспоминала, о случае с забором и тремя черешнями.

— О да, это так! — воскликнул он. — Препятствие — помеха, да-да.

Экскурсия продолжалась с подробными комментариями к видам за окном. И касались они не только дня текущего, но и истории, прошагавшей этими краями.

— С этой стороны шли финны и древние угры, пустынными местами пробирались к морю. Потом осели и стала Эстония. Так назвали, а кто — неизвестно. Зато Таллин это так было: таани — датский, линн — город. Вместе датский город, Таллин.

— Но он еще назывался Колывань, Ревель, да?

— Конечно, — Клейс кротко взглянул в мою сторону и одобрительно кивнул с улыбкой. — Только Колывань — есть арабское название.

— Правда? А так на славянское слово похоже.

— Да, араба тут было иногда! Она же ехать торговать. И еще в ХХII веке тут приехаль.

От долгого разговора на русском языке у Ильмара Романовича ухудшалось произношение и все путанее формировались мысли. Он пытался рассказать и о Ливонской войне и о Северной, но после нескольких фраз только вздохнул: