С историей на плечах

После гибели маминых родителей пасека опустела, ухаживать за ней было некому. Папа сначала долго отсутствовал, а потом выяснилось, что он не любил пчел, и впоследствии, сколько ни пытался разводить их, дело кончалось полной распродажей пчеловодческого инвентаря. Вот и здесь несколько опустевших ульев, словно памятники, еще долго стояли на пасеке, трухлявея под дождями, ветрами и солнцем, пока древесина совсем не прогнила и не развалилась. Да и потом останки бывшего процветания, кажется, не унесли оттуда, а оставили догнивать и удобрять почву. Так мама продлевала для себя память о родителях.

Кусты розы разрастались, правда, не так быстро, как желтая акация, но все равно за ними надо было ухаживать, вовремя подстригать. Мама требовала от отца, чтобы все оставалось так, как при ее родителях. Нехотя он это делал, а потом начал корчевать кусты. Когда мы построили новый дом, а старый продали с частью усадьбы, то бывшая пасека, о которой напоминал лишь один чудом уцелевший куст розы да неиспользуемый участок земли, достаточно утрамбованной, отошел новой хозяйке. А она расправилась с этим наследием с еще более прыткой безжалостностью, чем мой отец.

Отец вообще не любил землю, приусадебное хозяйство, не умел его вести, просто терялся перед ним. Он не знал, что делать со старым садом, как его поддерживать и обновлять. И все предоставил времени. Из всех домашних занятий с особым удовольствием только куховарил. Поэтому он вовсе не расстроился, когда вышел хрущевский указ о налогах на плодовые деревья и кустарники. Еще до того, как по дворам пошла инспекция с описями садов, он под сурдинку вырубил почти все деревья, показавшиеся ему лишними.

Со стороны властей это был очередной поход против народа. Еще можно было понять Сталина, если бы он это сделал для пополнения казны в тяжелое послевоенное время. Но нет, Сталин поднимал страну из руин без изымания денег у людей. Налог был введен Хрущевым, когда после войны прошло больше десяти лет и страна прочно встала на ноги. Позже хрущевские идеологи, отрабатывая свой хлеб, придумали отговорки, что непопулярные меры принимались исключительно ради "искоренения мелкобуржуазной психологии". Тогда не только обложили налогом плодовые деревья и домашнюю живность, но заодно ввели ограничения на торговлю на колхозных рынках.

О том проклятом времени хорошо написал поэт Владимир Фирсов в стихотворении «Сады», оглядываясь на него из благополучных годов брежневской эпохи:

Все деревня забывает —
Горе горькое,
Нужду,
Будто весело срывает
Груши-яблоки в саду.

Будто не было печали,

Той непрошенной беды,
Будто вовсе
Не дичали
И не падали
Сады,

Будто бы она не знает,

Сколько лет прошло с тех пор,
Как, усталости не зная,
По садам гулял топор.

А топор

Нещадно рушил
Эдакую красоту!
Были яблони и груши
С ароматом за версту…

Все деревня забывает,

Было —
Поросло быльем…
Нынче снова вызревают
Яблоки в саду моем.

Нынче снова озорует,

Подрастая, ребятня
И, конечно же, ворует
Яблоки и у меня.

И, как солнце в чистом небе,

Мне понятна эта страсть.
Мне же в детстве было негде
Даже яблока украсть.

При усадьбах было пусто.

Только кустики видны,
Только редька
Да капуста —
Как над речкой валуны.

Все деревня забывает

Горе горькое
Нужду.
Пусть ребята обрывают
Груши-яблоки в саду.

Благодарные деревья

Тянут ветви за плетни.
И гладят глаза деревни
По-иному
В наши дни.

Было ли так задумано или просто совпало, но наряду с этим Хрущев усиленно начал переселять людей из коммуналок в малогабаритные квартирки. Худо-бедно эти квартиры, безусловно, нужные многим людям, успокоили страсти и предотвратили взрыв негодования.

Но речь о нашем саде. Первыми нашими жертвами Хрущевской политики стали все четыре антоновки — как самые высокие, которые обрезать и опрыскивать было неудобно. Эти деревья являлись настоящими рассадниками гусеницы, она плодилась на них с неимоверным размахом и азартом. Оборонять их от ее туго сплетенных гнезд представлялось делом безуспешным при всех папиных стараниях. Да к тому же и плоды антоновки, крупные и ароматные, при малейшей червоточине сгнивали еще на ветках и опадали уже негодными. Полакомиться ими успевала только я. Какой резон был бороться за эти деревья, занимающие немало места в саду?