С историей на плечах

Взрослея, человек умаляется в способности очаровываться и взращивать в себе путеводные звезды, то есть теряет главную прерогативу детства — творение кумиров. Идеал — это, безусловно, наиболее важное, что мы выносим оттуда, из той чистой поры, ибо человек обучается и формируется прежде всего подражанием другим. Кому он подражает, то из него и получается. А подражать он стремится тому, кто отвечает его внутренней мере вещей и содержанию души, полученным в виде родового наследия и состоящим исключительно из ценностей, воспринимаемых интуитивно. Поэтому дети трудятся над выработкой своего идеала с первых мгновений жизни, сначала не понимая этого, а потом и осознанно. Не интересовалась, в каком возрасте обычно просыпается осознание — мое было явно жаворонком, лет с пяти бодрствующим.

Правда, такого не было, чтобы меня особенно штормило в отношении идеала красоты и своей внешности. Я росла длинноногой стройной девочкой, одной из самых высоких в классе, и была вполне довольна этим, хотя, конечно, находила кое-что не соответствующим желаниям. Не было у меня шикарных волос, как, допустим, у моей одноклассницы Люды Букреевой; длинной шеи, как у Вали Жаровой, тоже одноклассницы; огромных глаз, как у Джины Лоллобриджиды; изящной ступни, как у Раи Иващенко, подруги и одноклассницы. Наконец, мне не хватало гибкости фигуры и грациозности движений, как у Майи Плисецкой. Когда я отмечала это, то огорчалась, но ненадолго, понимая, что у многих других еще меньше достоинств, чем у меня — у них нет пушистых вьющихся волос, прекрасной матовой кожи лица, задумчивого взгляда, алых пухленьких губ, хорошо очерченных плеч и ровной узкой спины. Наконец, у них не было таких зеленых глаз!

То же касалось и мальчишек. Никто из моего окружения, из киногероев или героев, созданных воображением из прочитанного, не имел такой внешности, чтобы я могла сказать: он красив и мне нравится.

Помучившись с тем и этим, я поняла, что собрать все мыслимые достоинства красоты в одном человеке нельзя, не так щедра природа к людям. На том и успокоилась.

Не то было с качествами ума и воли…

***

Как часто, участвуя в каком-нибудь споре или острой коллизии, я не находила слов, аргументов, не умела привести аналогию, пройти от причины к следствию и, сделав успешный ход, — ударить веским словом по оппонентам! Хотя какие могли быть острые коллизии тогда, в детстве? Чаще всего избить противника словом требовалось в девичьих перепалки, где уступать и отступать было смерти подобно.

Выигрывать я не умела, а проигрывать не хотела, вот и приходилось выкручиваться. Наиболее удовлетворительный результат приносило пренебрежительное молчание — простенькая фигура речи, заменяющая недостающую виртуозность мысли. К нему я прибегала интуитивно и с радостью видела его эффективность и нестерпимость для противной стороны. Молчание в ответ на выпады, призванные загнать меня в тупик, озадачивало, заставляло предполагать во мне некую неизвестную силу. А так как это было невыносимо, то противная сторона шла по более легкому пути — оскорблялась, расценивала мой метод как высокомерие, за что неоднократно грозилась проучить меня с помощью рукоприкладства. Моими воинственными подружками руководил чистейший максимализм стремлений. Им всегда и непременно хотелось корриды, крови и поверженного врага, чтобы их перевес был очевидным и ошеломляющим, чтобы восторжествовала высшая справедливость, скроенная по их образцу. А я портила игру, никак не уподоблялась жертвенному быку, не падала под уколами остроумия и не отбивалась, раня их в ответ. Даже не снисходила к крикливым разборкам!

Нравственно я поднималась над ситуацией и выигрывала вчистую — так это выглядело со стороны. В конце концов, неважно, как это выглядело и как разумелось другими. Главное, что я умудрялась не чувствовать себя побежденной, впрочем, как и победительницей. Последнее мне не нравилось. Я ведь тоже была максималисткой, и в своем шествии через время желала бы не придерживаться нейтральных позиций.

Недовольство собой — не самая приятная вещь. Быстро-быстро, словно неся чудом доставшееся сокровище, которое у меня могли отнять, бежала я после стычек домой с нравственным превосходством — вещью легкой и незримой, а значит, почти не ценящейся в земных условиях. Уединившись, прокручивала в памяти услышанные обидные слова и фразы и вдогонку находила много такого, что было бы «дорогой ложкой к обеду», да не стало таковой. В моих мысленных репликах, возникающих спустя время, наличествовали все атрибуты настоящего красноречия: и неопровержимость, и логика, и последовательность. Но были они запоздалыми, а значит — бесполезными. Опоздание рождает ничем не возмещаемую тщету всего пришедшего. Что еще обиднее.