С каждым днем сильнее (ЛП)

поставили этот диагноз, он решил не менять свою жизнь, не вводить никаких ограничений. Он продолжал есть свои любимые блюда, запивая их добрым вином и ликерами. В этом деле папа был сибаритом, чем и подписал себе смертный приговор. Для меня это был столь сильный удар с его стороны, что я перестала разговаривать. На протяжении целого года я предпочитала молчать. Я не очень хорошо помню, о чем думала в то время, но помню, что не могла издавать звуки, потому что было слишком болезненным то, что я должна была сказать. Я спрашивала себя, куда ушел мой товарищ по играм, тот, кто учил меня разным фантастическим вещам в своей химической лаборатории, тот, кто разрешал мне играть со своими странными научными приборами. Где он? Я больше не слышала его голос, не слышала, как он звал меня или рассказывал мне какую-нибудь историю, или читал наизусть стихи, я не слышала его смех. Я никогда больше не видела его, мои руки больше никогда не касались его; никогда больше он не обнимал меня, и я не засыпала у него на руках… никогда, больше никогда. Мама очень переживала из-за того, что я молчу и грущу. Она водила меня к разным врачам, чтобы они сказали ей, что же со мной произошло. Некоторые из них думали, что это аутизм [прим: аутизм – пожизненное нарушение развития головного мозга, которое влияет на коммуникацию и отношения с другими людьми, а также на восприятие и понимание окружающего мира]. Было множество докторов, куча поликлиник, уйма исследований, которые запечатлели в моей душе неотразимое очарование психологии, которая до такой степени начала привлекать меня, что в настоящее время я ее изучаю. Мне нравилось смотреть на всех этих докторов, показывающих мне черные пятна и анализирующих мои рисунки, посредством которых я выражала то, что видела в этих пятнах.

После череды долгих дней, проведенных в больнице и терапевтических кабинетах, после полного обследования медики пришли к выводу, что у меня был сильнейший шок, вызванный смертью отца. Врачи объяснили маме, что со мной все в порядке, но она должна быть очень терпелива и ласкова со мной, чтобы я могла преодолеть последствия, вызванные нехваткой отца. Я не разговаривала, потому что не хотела говорить. Врачи уверили маму в том, что я снова стану говорить, когда выйду из шока, в каком пребывала. Я одна, без ее помощи, должна была найти путь возвращения, принять решение и внутренне смириться с тем, что случилось. Ну как ты объяснишь маленькому ребенку, чтобы он дал уйти тому, что причиняет ему боль? Как ему это сказать? Тогда все в доме изменили стратегию и, вместо того, чтобы усиливать душевную травму придерживались надежды на то, что когда-нибудь я нарушу свое молчание.

Так и было. Однажды я снова заговорила, когда стала к этому готова. Мы ели, сидя за обеденным столом. Когда я вдруг ни с того ни с сего спросила у мамы: “А где папа?” Услышав, что я заговорила, мама, пытаясь сдержать удивление и огромное счастье, мягко ответила мне своим нежным голосом, объяснив, что папы уже нет с нами, что он умер (как умерли животные, которые были для него талисманом), но ему хорошо, и теперь он живет на небе. Я выслушала ее слова и смогла залечить огромную душевную боль, что носила в себе. И что самое главное, я опять могла разговаривать. Я продолжала вести обычную жизнь шестилетней девчушки несмотря на то, что был трудный процесс выздоровления, самоанализа, скорби, горя и большой печали.