С любовью, Энтони

Их очередь наконец-то выползает из-за стеллажа с макаронными изделиями, и теперь Оливия может видеть очереди ко всем кассам в магазине. Слева от нее она замечает какую-то женщину с сыном. Ему лет шесть или семь, и он сидит на детском сиденье в тележке для покупок. Его длинные загорелые ноги болтаются, практически доставая до пола. Он крутит вертушку, прижимая ее к носу. Аутизм.

Он настолько затянут во вращающийся мир размытых переливчатых красок, что, кажется, не замечает ни длинной очереди, ни толп раздраженных людей вокруг него, ни режущего глаз света, ни Майкла Бубли, перепевающего Тони Беннетта из динамиков. А потом вдруг что-то меняется. То ли он понимает, что проголодался, то ли ему становится скучно, то ли он ненавидит Майкла Бубли, то ли ярлычок футболки наконец раздражает его кожу сильнее, чем он в силах вытерпеть. Кто знает, почему именно? Он швыряет вертушку на пол и, заткнув уши большими пальцами рук и зажмурившись, открывает рот и начинает вопить.

Мать поднимает вертушку и крутит ее, поднеся к его лицу, в попытке вновь поймать его на крючок ее очарования, но мальчик упорно не желает открывать глаза. Она пытается успокоить его, силится сама сохранить спокойствие, убеждая его, что они уже скоро будут дома, но его заткнутые уши одинаково глухи как к доводам логики, так и ко лжи. Она не делает попыток прикоснуться к нему. Оливия-то знает, что это, скорее всего, только ухудшит ситуацию. Намного ухудшит.

Но со стороны это выглядит так, будто мать ничего не делает. Как будто она не обращает на сына внимания.

Оливия видит косые взгляды и слышит осуждающие шепотки, которые расползаются по всей длине очереди.

«Он уже слишком большой, чтобы закатывать такие скандалы».

«Я бы никогда в жизни не позволила своим детям так себя вести».

«Какая невоспитанность».

«Что же это за мать такая?»

Они не понимают. А вот Оливия понимает. Эта мать, которая стесняется схватить сына в охапку и вытащить на улицу, сейчас делает то, что на ее месте делала бы любая мать ребенка с аутизмом в очереди на кассу с полной тележкой продуктов. Она глубоко дышит, с такой силой, что белеют костяшки пальцев, держась за ручку тележки и за остатки своего мужества, и молится.

«Господи, пожалуйста, пусть он успокоится».

«Господи, пожалуйста, пусть скорее подойдет наша очередь, пока у меня самой не случился нервный срыв».

«Господи, пожалуйста».

— Очень его понимаю, — говорит женщина в одежде для йоги. — Если наша очередь на начнет продвигаться хотя бы капельку быстрее, я тоже сейчас завизжу.

— Какой же ты будешь после этого йог? — хмыкает ее светловолосая подруга, та самая, которой нужны фотографии.

— Неважнецкий. Зато это поможет мне выпустить всю негативную энергию, которую я впитала за то время, что стою здесь. В этом магазине моя четвертая чакра блокируется просто намертво.

Блондинка смеется. Оливия улыбается. Пока они стоят в очереди, блондинка пристально наблюдает за мальчиком и его матерью. На ее лице нет ни намека на осуждение, оно выражает скорее острый интерес, даже удивление. Оливии до смерти хочется узнать, что она думает, но она ничего не говорит.

Наконец Оливия все-таки оказывается у кассы. Она дружески здоровается с кассиром, укладывает свои покупки в холщовую сумку, доносит их до своего джипа и едет домой.

Тридцать минут — и она там.

Дома Оливия ставит вариться два яйца. Нарезает помидоры, огурцы и красный перец. Шинкует салат и бросает все это в большую миску. Потом добавляет оливки, сладкий репчатый лук, пармезан, крутоны и, когда они готовы, яйца. Сбрызгивает содержимое миски оливковым маслом и красным винным уксусом, бросает туда щепотку соли и перца. Бокал охлажденного совиньон-блан, ломоть чиабатты, и ее ужин готов.

Она выносит еду, ароматическую свечку с запахом цитронеллы и один из своих дневников на террасу с тыльной стороны дома, устраивается поудобнее со своими заслуженными яствами, открывает дневник и начинает читать с того места, на котором остановилась в прошлый раз.

5 июля 2003 года