С любовью, Лондон (СИ)

Примерно в таком ключе прошли оставшиеся два часа. Лондон откровенно пытался клеить меня, за что Олли то и дело наезжала на него, и эта ситуация смутно напоминала мне пародию на Индо-пакистанский инцидент**. Как ни старалась не реагировать на слова парня, убеждая себя, что он всем девчонкам говорит подобное, мне было до ужаса и презрения к самой себе приятно его внимание. И это несмотря на то, что Лондон стопроцентно испортил мне школьный год, окончательно ввязав в войну сразу с двумя противниками. А после того, как я провела вечер бедро к бедру с этим неотёсанным и дерзким, но просто сногсшибательным парнем, с которым хотелось общаться, смеяться, слушать его и просто сидеть рядом, стало понятно, что я влипла, когда, нехотя покидая его комнату, поняла, что он мне безумно понравился. Если добавить сюда его шепот в моё розовенькое невинное ушко и наши случайные касания, то порог комнаты Олли я переступила уже готовенькая. В то время как ни о чем не подозревающая Олли отправилась спать в комнату родителей, велев не кантовать ее до полудня и состряпать что-нибудь съедобное к тому моменту, пока она проснется, заставляя меня сомневаться в том, известны ли ей элементарные правила гостеприимства.

Кое-как расстелив на кровати чистую простынь, я уселась в позу лотоса, решив позвонить бабе Люсе. Мой звонок бабуля приняла почти сразу, да вот только вряд ли она была в курсе этого.

— Гриш, а Гриш, опять у тебя морковка вялая! — ее голос звучал приглушённо с оттенком разочарования, а меня буквально передёрнуло от этой фразы. Должно быть, телефон был в кармане ее фартука, и она понятия не имела, что я ее слышу. — Сколько раз говорить, не доставай помногу! Лучше в подпол лишний раз слазить, чем выкидывать по полведра! Портится морковь в тепле и вянет! — добавила она, и я издала вздох облегчения, сообразив, что речь шла действительно о моркови, а не о том, что подумала моя дурная голова после вечера, проведенного в компании Лондона.

— Бабуль? — спросила я. — Ты меня слышишь?

Но бабуля не слышала, продолжая ворчать на своего соседа деда Гришу Филиппова, который уже лет тридцать, как в овдовел, и лет пятьдесят, как был влюблен в мою бабушку. Сколько себя помню, она наведывалась к соседу каждое утро с инспекцией и пила с ним чай из пузатого электрического самовара, готовила нехитрый обед или собирала грязную одежду для стирки. Странные у них были отношения. Про такое в книжках точно никто не стал бы писать, но лично меня их история очень вдохновляла и забавляла одновременно, являясь лишним подтверждением тому, что есть она, любовь эта.

Чеснокова – Чеснокова, и как ты заговорила! Слушать противно, смотреть тошно. Не для того тебя родная страна воспитывала, чтобы ты уже через неделю пускала слюни по какому-то американскому разгильдяю!

На этой противоречивой ноте, я и наткнулась на фотку в обрамлении нелепой рамки в виде осьминога, стоящей на прикроватной тумбе, где был запечатлён чей-то день рождения. Совсем еще мелкая и частично беззубая Олли сидела в центре, русоволосый пацан с удивительно знакомыми серо-голубыми глазами – справа от неё, и какой-то толстый мальчик-брюнет с перепачканным в креме смуглым лицом – слева. Все трое расположились за столом перед раскромсанным тортом и, смеясь, смотрели в камеру.

Взяв рамку в руки и рассматривая лицо семи или восьмилетнего Лондона, я впервые задумалась о том, что такого ужасного могло произойти в жизни этого парня, если он вынужден был жить с семьей Олли.

Тут в дверь постучали, и я, решив, что Олли, видимо, дала мне не все ЦУ на завтра, провопила, велев ей войти. Дверь открылась, но на пороге вместо разнарядчицы Олли нарисовался ее кузен.

— Ещё не спишь? — спросил он, закрывая за собой дверь.

На мой взгляд, вопрос не требовал ответа, поэтому я промолчала и, поспешив вернуть снимок на место, стала перебирать варианты того, какого хрена Лондон сюда припёрся.

— Узнала его? — спросил он, указав пальцем на снимок прежде, чем бесцеремонно усесться рядом со мной.

— Кого? — подтянув конечности к груди, я не понимала, о ком идёт речь.

— Это же Курт с нами, — пояснил парень. — Мы праздновали восьмилетие Олли.

— Этот толстяк – Курт?! — снова схватив фотку, я уставилась на толстощекого мальчугана и только теперь заметила, что он и правда чем-то напоминает футбольную звезду школы имени Уильяма Роджерса. — Офигеть! Ни за что бы не поверила!

— Да, его теперь мало кто узнает. А те, кто узнают, делают вид, что этого парня со снимка никогда и не было, — его тон был каким-то безрадостным, если не сердитым.

— Ты его девушку имеешь в виду? — осторожно спросила, возвращая рамку на тумбу.

— Ее, Тришу, тех парней, с которыми он вечно тусуется. Хочешь знать, что они делали, когда Курт был таким? — парень резко дернул подбородком и взглянул на снимок. — Они издевались над ним каждый день, обзывали, смеялись над его неуклюжестью… Они называли его Жирный Курт и просили показать сиськи, — раздраженно добавил он.

— Какой ужас! И Шейла такое говорила? — от удивления и чувства несправедливости я впервые назвала Гиту по имени.