С. Михалков. Самый главный великан

Скажем, Андрей Сергеевич, мой отец, не очень похож на Сергея Владимировича. Никита Сергеевич тоже не очень. Я не имею в виду внешне, я имею в виду по модели поведения, по моему ощущению. А собственно, кто есть? Степан, Артем да я. Мне кажется, что я больше всех похож, несмотря на то, что внешне меньше всех. Но это моя субъективная точка зрения. Может быть, Степан думает, что он больше похож на деда. Никита – нет, он гораздо более жесткий человек и гораздо менее ранимый. Сергей Владимирович был совершенно не мстительный. Хамство и мерзость по отношению к себе – они его обезоруживали. Раньше, в юности, мне казалось, что надо давать сдачи в таких ситуациях – брать за модель Никитино поведение по пословице: я не знаю, какой я друг, но враг я очень серьезный. У Никиты всегда поведение джигитское. Сила ли это – вопрос метафизический. Мне кажется, сила Сергея Владимировича заключалась в том, что он был безответный. Он никогда не отвечал злом на зло, насколько я знаю. И мне кажется, что это сильнее, чем вести тотальную войну.

Как по-твоему, Сергей Владимирович – лучший из всех Михалковых?

Наверное, это так. Это к разговору о тайне. Он всегда очень сдержанно и беззащитно себя вел с людьми, которые стояли гораздо ниже его. Я присутствовал при этом – например, при разговорах с обнаглевшим сторожем… С человеческой точки зрения, мне кажется, что именно в этом сила: когда ты позволяешь себе быть беззащитным и наивным и позволяешь себя ранить, а не стоишь в позиции: только подойди, я тебе руку сломаю. Это конечно разговор уже несколько абстрактный. Он ни к кому не относился как к врагу. В нем не было ненависти и гнева. Время, конечно, было другое. Сейчас люди гораздо злее вообще и мельче. У нас ведь как: Суриков дружил, потом раздружился с Толстым. Петр Кончаловский ругался с Маяковским. У Натальи Петровны сидел Чингиз Айтматов, она переписывалась со Стейнбеком, и так далее. У отца и у Никиты друзьями были крупные люди, безусловно, – Эдуард Артемьев, Олег Павлович Табаков, Марчелло Мастрояни, Сергей Федорович Бондарчук… Но все равно, есть ощущение мутации, ощущение изменения масштабов личности в процессе истории, глобализации и всех тех вещей, которые происходят с миром сейчас. Мне кажется, такому человеку, как Сергей Михалков, было бы трудно жить сейчас, оставаясь таким, каким Сергей Владимирович умудрился остаться в жизни.

Он не вписался бы в это время?

Может, и вписался бы. Но сегодня в людях я очень редко вижу даже отдельные фрагменты тех человеческих качеств, которые, как я сейчас к сорока семи годам понимаю, были у деда. Поэтому я с тобой согласен: среди Михалковых его величие, его масштаб, который никогда не выпирал наружу, не пиарился, вот этот скрытый масштаб для меня наиболее ценен. Я не знаю этого до конца. Но тогда была более эпическая жизнь. Потому что поговорить со Сталиным – это было не то же самое, что поговорить с Владимиром Владимировичем Путиным или Дмитрием Анатольевичем Медведевым. Один разговор со Сталиным оставлял ожог в душе, наверное. Дед рассказывал: я встречался со Сталиным, все это херня, что мы дружили, никогда мы не дружили, я с ним виделся семь, кажется, раз. И старался не ходить, не видеться, не дружить с Василием Сталиным.

Расскажи, как вы «выпендривались» в Париже.

Это была замечательная история. Мы были в Париже – я, отец и дада. И поскольку отец сдавал «Чайку», внимание даде я должен был уделять, что мне было очень приятно. Мы с ним шлялись по Парижу и как-то, уставшие, пришли к нему в номер гостиницы. Он очень любил, когда есть минута отдыха, снять брюки, но при этом остаться в рубашке, в галстуке, с заколкой бантиком, в носках и трусах лечь на кровать. Вот он лежит на кровати, а я вижу, на подоконнике – открытая пачка сигарет. Я удивился: «Ты что, закурил?» – «Д-да нет! Это б-без табака и без никотина». – «А зачем же ты купил?» – «Д-да п-повыпендриваться в Москве».

Человеку было за восемьдесят лет. Это я к разговору о детскости. Ведь это на полном серьезе. Вот у нас такие диалоги были. Наше общение было именно такого характера. И так мы общались всю жизнь. Не всю, но когда я подрос.