С. Михалков. Самый главный великан

Этот снимок сделан в 1952 году. Такой была наша семья тогда. В центре дед наш – Петр Петрович Кончаловский, замечательный живописец. Внуки называли его Дадочка. Рядом с ним Ольга Васильевна Кончаловская, его жена, Лелечка – так мы ее назвали, дочь великого русского художника Василия Ивановича Сурикова. А на коленях у деда – Лаврушка – наш двоюродный брат, сын Миши Кончаловского – Михал Петровича. А это Марго – старшая дочь Миши. Над ней Катенька – старшая дочь Миши. Над ней Катенька – наша сводная сестра, дочь нашей мамы, Натальи Петровны Кончаловской, от первого брака. Вот наша мама. Рядом с ней – Леша Кончаловский – сын Миши от первого брака. А это Эспе Родригес, испанка, жена Михал Петровича. Вот. Он был замечательным художником, но все-таки прожил в тени своего отца – великого Петра Петровича. Рядом с ним – мой брат, Андрон, тогда студент музыкального училища в Мерзляковском переулке.

НИКИТА МИХАЛКОВ. Знаменитое заикание Сергея Михалкова стало как бы его визитной карточкой.

СЕРГЕИ МИХАЛКОВ. Ну, я никогда не стеснялся своего заикания, и даже наоборот, – я им пользовался, особенно в школе, когда на уроках химии учительница меня что-то спрашивала, я начинал заикаться, она меня жалела и ставила мне «удовлетворительно».

H. М. Какое твое первое ощущение в жизни? Вот первое. Первое воспоминание. Вот первое, что помнишь – в запахе, в образе, – вот что это такое?

С. М. Ну, самое первое – это, пожалуй… Это, пожалуй, семнадцатый год. Это когда мы жили на Волхонке, дом номер шесть, и наши окна выходили на Кремль, а по улицам шли демонстранты. Мне было четыре года, я хорошо помню, как они пели «Вихри враждебные веют над нами», и наша мама уводила нас в другую часть квартиры – с окнами во двор. Она боялась, что будут стрелять, опасалась. Я помню, что няня Груша водила меня гулять утром к храму Христа Спасителя, и я помню эти гранитные шары, мимо которых мы проходили, и сам храм Спасителя помню. Вот это первое такое ощущение жизни.

H. М. Очень трудно говорить о Михалкове… мне. Очень трудно говорить об отце. Трудно и легко одновременно. Трудно потому, что его много раз снимали, и я очень не хотел, чтобы это превратилось в те же рассказы и в те же вопросы относительно гимна, относительно общественной деятельности и того, другого, пятого, десятого, что практически, в общем, известно всем. С другой стороны, мне самому, в общем, хотелось поговорить с отцом. Ведь, как говорится в русской пословице: «Что имеем, не храним, потерявши – плачем». И времени задуматься о том, а кто ж такой этот твой папа, кто он, – возможности такой практически нет.

Удивительно, и это действительно удивительно – его не знали, и до сих пор мы его не знаем. Я поймал себя на мысли, что я не знаю моего отца, – я его чувствую, люблю, но до конца не знаю. Хотя, может быть, чувства важнее знания. Скажи мне: дома наказывали, били, пороли?

С. М. Нет, нет.

H. М. Никогда?

С. М. Нет, не пороли.

H. М. А почему ты меня порол тогда?

С. М. А я тебя тоже не порол.

H. М. Как это не порол? Как это не порол? Что это вы тут такое рассказываете, Сергей Владимирович? Вот ваше письмо: «Занят я тут очень с Никитой. С ним вот гораздо труднее, чем с Андреем, – живости непомерной мальчик, драчун и лентяй. За ним нужен все время глаз и глаз. Подрался он с Сашей Егоровым, причем неизвестно еще, кто первый начал. Ну и не стал думать – взял да и выдрал его…» Это я помню на своей, так сказать, попе.

С. М. Ну…

H. М. Нет, я без претензий, я не жалуюсь.

С. М. Да я понимаю… Я этого не помню, во-первых, а во-вторых, таких наказаний, какие описаны вообще у наших классиков, что там раздевали, снимали штаны, драли ремнем до крови… я говорю – этого не было.

H. М. Нет, ну у нас… с нашим классиком это было, с тобой то есть. Ты с меня снял штаны и меня выдрал.

С. М. Да нет, ну это все… это все домашние дела такие…