С миссией в ад

«Хороший сын, наверное», — подумал прокуратор. Хотя что он мог знать об этом? Ведь он сам родителем не был. Не дали небеса ему радости отцовства. Не мог он иметь детей. И совсем не потому, что им, служителям Святой церкви, запрещалось обзаводиться семьями. Ему на это было наплевать. Он давно пришел к выводу: чтобы жить хорошо, надо следовать не заповедям, которые придумали люди в сутанах, а девизу — «Закон во мне!». Служил он ему верой и правдой, а тот, в благодарность, ни разу не подвел его. Сделал богатым, влиятельным и относительно не уязвимым. Относительно в сравнении с теми, кто по положению своему имел еще больше возможностей следовать этому девизу. Однако, как это не печально, наступает время, когда и богатство и влияние вдруг, растерянно озираясь по сторонам, спотыкаются. И тогда перед самыми простыми вопросами приходится беспомощно разводить руками: «Для чего ему одному все это — замки, золото и роскошь? Кому он все оставит и кто продолжит его дело? В кого он вложит свою мораль, которая ведет к земному благоденствию?».

Ни одна из восьми женщин, с кем он имел длительную тайную связь, не понесла от него. Врачи говорили, что причиной тому стала перенесенная им в возрасте 26 лет свинка. А те, кто пыхтят под законом и истово молятся Богу, сказали бы, что это наказание свыше за дела мирские. За неправедные слезы. За поругание себе подобных. За невинно пролитую кровь. Дурни! Хорошо, если к концу жизни они поймут, что нет жизни под законом. Жизнь — над законом. И нечего бить челом Богу. Он родил нас и сказал: «Сделай рай в аду». И если человек не поймет этого вовремя — прозябать ему в унижении и бедности…

— Все, Ваше преосвященство! — радостный возглас нотария сбил его от размышлений.

Он долго невидяще смотрит в сторону ликовавшего от сделанной работы юнца.

«Мне бы его лета да с моим пониманием этого бытия», — мелькнула завистливая мысль.

— Что ж, посмотрим, — усаживаясь на свое место, вслух говорит он.

«Жаль, не в кого вложить то, что есть во мне, — рассматривая документы посетовал он про себя, а затем, после некоторого раздумья, спросил: — А ты смог бы?»

Вопрос был не из праздных. Наблюдая за теми, у кого было и есть кому передавать, ничего путного из этих благих попыток, как они не старались, не выходило. Не воспринимали их отпрыски опыта родителей своих. Открещивались от него, как черти от ладана. Словно не они были их отцами.

«Странная штука… Получается адова западня… Но я бы и ее одолел… будь у меня наследник», — самоуверенно заключил он свои размышления.

— Молодец, сынок! Отменная работа, — хвалит он, с удивлением поймав себя на том, что ненароком употребил слово «сынок». — Беги домой! Высыпайся, — продолжал он, — выходи завтра. Твоему начальству скажу, что я тебя занял на весь день.

Окрыленный добротой и похвалой Его преосвященства, которые пели в нем на разные лады, Доменико не заметил, как оказался дома. Спать нисколечко не хотелось. Два с небольшим часа, что он соснул, ему вполне хватило. И вообще, днем он спать не мог. А сейчас тем более. Ему не терпелось дорваться до бумаг Джордано Бруно. Рассчитывал взяться за них в воскресенье. И все сложилось как нельзя удачно. Целый день в его распоряжении. Никто вызвать не посмеет. Он под защитой самого Вазари. Наскоро перекусив, он голодным волчонком ринулся к спасенным им бумагам.

3

Записи покойного требовали уважения к себе. При внешней обыкновенности они таили в себе некую загадочность и таинственность. Первые же выпавшие из них безобидные на вид листочки были испещрены строчками, полными крамолы. И он с трепетной осторожностью стал приводить их в порядок. Их надо было собирать листик к листику, один обгоревший обрывок к другому полусожженному лоскутку. Если не по нумерации, то, во всяком случае, по изложению. Ведь Доменико выгребал их из огня как придется. Сколько безвозвратно сжевал огонь, определить было трудно.

Одна к одной шли всего три-четыре странички с краями, обгрызанными огнем. Побуревшие лицом, они были практически целыми. Все запросто читалось. Его внимание привлек остаток текста 7-й и 8-й страниц, к которым прилипла 33-я. То, что лежало между ними, очевидно, сгорело. Да и после 33-й не хватало с десяток листов… Надо было все раскладывать по логике повествования.

Тополино начал с 7-й. Самая верхняя строчка под обгоревшей кромкой, начиналась с переноса:

«…нец я нашел!» — прочитал нотарий и догадался, что слог «…нец» был концом слова «Наконец!»