С намерением оскорбить (1998—2001)

Потому тебя так пугает завтрашний день. Ты смотришь, как жена гладит твою рубашку, и твой желудок сжимается от страха. В тот день, когда она оставила учебу и вышла замуж, что быть с тобой в горе и радости, никто из вас не мог представить, чем это кончится. Завтра ты наденешь эту рубашку, повяжешь галстук и отправишься испытывать судьбу, сознавая, что надежды мало. Ты крепкий. Ты всю жизнь вкалывал как проклятый, но остаться в пятьдесят четыре года с женой и детьми без средств к существованию — для тебя все равно, что провалиться в глубокий, черный колодец. Я знаю об этом из писем твоего сына. Возможно, это не твой сын, а какой-то другой юноша пишет о своем отце, но все подобные истории очень похожи. Твой сын пишет, что ты целый месяц стыдился выходить на улицу, сидел дома с опущенной головой и красными от слез глазами.

Больше всего ты беспокоишься о том, что подумают дети. Жена все понимает и прощает. А дети молоды и потому жестоки. Они еще не знают, что почем. Ты ловишь их взгляды и думаешь, что они считают тебя неудачником. Тебя никогда не показывали по телевизору. Для них ты — воплощение ничтожества и мерзости нашей страны. Да, пожалуй, с детьми тяжелее всего. Перед сном жена крепко сожмет твою руку. Она видела, как ты боролся всю жизнь и знает, чего ты стоишь. Она знает тебя, как никто другой. С ней можно разделить унижение.

И все же тебе стоит прочесть письмо, которое мне написал твой сын. Ты увидишь, с каким уважением и нежностью он о тебе пишет. Он страдает оттого, что слишком молод, чтобы помочь тебе, оттого, что не может найти нужных слов и не знает, что делать. Ты сам видишь, какой он: грубый, неуклюжий, с длинными волосами, и вечно слушает эту ужасную музыку. Его жизнь отличается от твоей так сильно, что ты порой кажешься ему пришельцем с другой планеты. Неудивительно, что вы все время ссоритесь. Но, когда он видит, как ты сидишь на диване, закрыв лицо руками, у него дрожат губы. Он хочет подойти к тебе, обнять, высказать, все, что думает на самом деле, но он не решается. Хочет сказать, что у тебя есть друг и что ты вовсе не так уж стар, хотя он сам иногда называет тебя стариком. Что он сам не так уж мал и глуп, чтобы не видеть, как много ты трудился, как сильно ты любишь его, маму и братьев. Для него ты самый лучший, самый работящий и достойный человек из всех, кого он встречал в этой чертовой жизни. Ты его отец и всегда им останешься — неважно, есть у тебя работа или нет. Ты сумел воспитать его не словами, а собственным примером. А когда ты покинешь этот мир, сын закроет твои глаза и скажет: «Он был хорошим отцом и достойным человеком».

Так что держи хвост трубой, приятель, как говорят у нас в Картахене. Завтра ты наденешь рубашку, старательно отглаженную твоей женой, и с высоко поднятой головой отправишься на собеседование. И если ты не понравишься молокососу из отдела кадров — что ж, тем хуже для него. Если ты потерпишь неудачу, будешь пытаться вновь и вновь, пока хватает сил. А если сил не останется — ничего не поделаешь, друг, ты сделал все, что мог. Нет ничего позорного в том, что солдат сдается, если до этого он храбро сражался и успел истратить свой последний патрон.

ПАТЕФОН

На то, чтобы разгадать тайну, я потратил почти сорок лет. Это произошло совсем недавно в Картахене, где я наслаждался морем и солнцем и однажды отправился пропустить пару стаканчиков с Педро-Лоцманом. Мы сидели на веранде портового бара, болтая лодках и старых временах. Мальчишкой я все время мотался среди причалов и портовых кранов. Всплывали персонажи тех лет, темные личности и сброд всех мастей, что ошивался тогда в порту. Любопытные, забавные, неповторимые личности, заполнявшие мое детство. С кем-то из них я был знаком, о других слышал немало удивительных историй. В основном это были неудачники, над которыми потешались в тавернах и барах по всему порту и даже на Главной улице. Я помню Пучеглаза, Антоньико, Куриану, легендарных Пичи, Негра с Мола, Хакету, который изображал тореро, бросаясь с газетой на проезжающие автомобили, а потом салютовал невидимым трибунам: в Мировую войну он вообразил себя Гитлером и всю оставшуюся жизнь выслушивал от портового народа вопросы о состоянии дел в Третьем Рейхе. Еще был шофер, который водил катафалки. Мальчишки дразнили его: «Эй, шофер, прокати нас!» На что он неизменно отвечал: «Когда умрет твоя мамаша, доставлю ее с ветерком!»

Лоцман знал их всех, а я помнил очень многих. Например, Мышонка, который ел кошек: приманивал кошек сардинами, а потом тушил с рисом. Тогда, в пятидесятые, мальчишки смотрели на подобных персонажей со страхом и восхищением. Мы были жестоки, как бывают жестоки дети, не знавшие родительской ласки. Все местные чудаки страдали от наших насмешек. Мне больно вспоминать об этом. Должно быть, это угрызения совести. Они становятся сильнее, стоит мне подумать о Патефоне.