С окраин империи. Хроники нового средневековья

Мы знаем, что для нас слово / снег / соответствует единице плана содержания, определяемой как H₂O в особом состоянии: это не вода, не лед, а что-то вроде влажной хлопьевидной пыли, которая состоит из мельчайших водных кристалликов, сыплется с неба и ложится на землю белым покровом, в большей или меньшей степени проницаемым. Однако эскимосу вместо одного «снега» известны четыре единицы плана содержания. Он выделяет четыре совершенно разных состояния снега, они отличаются так же, как для нас отличаются вода и лед. Для них у него есть четыре специальных слова (это исчерпывающий код), но если он выучит итальянский, то наше слово «снег» или будет соответствовать одной из четырех известных ему единиц (при этом, услышав слово «снег», он не станет наделять его тем диапазоном значений, который мы ассоциируем с этой формой выражения), или окажется обобщающим термином, как для нас «что-то влажное».

Некоторые народности иначе воспринимают цвета: вероятно, древние греки и римляне не делали различий между синим и зеленым, но, как и мы, различали светло-зеленый и темно-зеленый, бледно-зеленый и пастельно-зеленый (при этом они все же осознавали, что на ком-то зеленое одеяние, что дом зеленый и что трава, как правило, тоже зеленая). А теперь представим, что мы подаем сигналы светофора субъекту, который, в соответствии со своей культурной традицией, разделяет хроматический спектр на черный-цветной-белый (иными словами: отсутствие цвета – разные доли спектра – все цвета сразу). Когда светофор горит, причем не важно, зеленым, красным или желтым светом, наш субъект уверен, что мы сообщаем ему одну и ту же информацию, просто с разной интенсивностью, поэтому его решение двинуться вперед или остаться на месте окажется, на наш взгляд, совершенно непоследовательным.

Вот и первое препятствие, которое предстоит преодолеть будущим исследователям влияния телевидения на зрителей.

Когда становится очевидным, что субъект не понял сообщение, мы должны определить для себя:

а) он его понял, но не может вербализировать свое понимание;

б) ему незнакома единица плана выражения, использованная коммуникатором (если кто-то никогда не слышал слово / метемпсихоз /, дело исключительно в лексическом дефиците);

в) ему знакома единица плана выражения, он фрагментирует содержание так же, как и коммуникатор, но при этом присваивает единице плана выражения иную единицу плана содержания (он полагает, что / метемпсихоз / – это особый вид психического заболевания, и в таком случае мы имеем дело с неточным знанием кода);

г) содержание фрагментировано иначе, поэтому они с коммуникатором соотносят полученные единицы плана выражения с разными единицами плана содержания.

Мы уже говорили о проблеме (а), и обычно она служит переходом к последующим пунктам. Проблема (б) довольно простая и решается на уровне школы. С проблемой (в) тоже можно справиться, расширив систему школьного образования. Но вот проблеме (г) никогда не уделялось должного внимания. Для ее решения необходим сверхточный инструментарий, выработать который предстоит семиотике культуры – усовершенствованной форме социологии. Это не отменяет существования исследований на данную тему, которые предлагают приемлемые модели для целого ряда предварительных опытов. Исследование отклика зрителей на телевизионное сообщение должно двигаться в этом направлении.

4. Если раньше изучение разных способов фрагментирования содержания было прерогативой культурной антропологии, то теперь оно становится основой для самостоятельного подразделения семиотики – семиотики культуры.

Иное фрагментирование содержания не всегда говорит о том, что культура оперирует элементарными единицами, отличными от элементарных единиц изучающей ее культуры, как в случае с эскимосами и снегом. По-разному фрагментировать можно только высшие единицы, которые, в свою очередь, состоят из низших.

Допустим, что существует культура, которая подразделяет животных и растения на виды так же, как и стандартная европейская культура: она отличает волка от собаки, мышь от крысы, кукурузу от гречки, крапиву от сорняка и так далее. На следующем смысловом уровне эта культура могла бы разделить единицы на «съедобные» и «несъедобные». Для ряда азиатских народов собака съедобна, а другие народы, отнюдь не варвары, приходят в ужас, узнав, что мы едим лягушек. Иные народы за обе щеки уплетают червей, зато сочли бы отравой солодовую брагу, которую мы покупаем за бешеные деньги, едва завидев на бутылке заветную черную этикетку.

Подкоды этой альтернативной культуры были бы отличными от наших. Ее первичный код, как и наш, соотносил бы определенные единицы плана выражения с определенными единицами плана содержания, тогда как подкод соотносил бы с этими единицами плана содержания дополнительные единицы плана содержания, не имеющие ничего общего с нашими. Вот каким образом другая культура может понять переданное ей на стандартном языке сообщение и при этом наделить его иными коннотациями.