С открытым забралом

Когда Николаю предложили отречься от престола, он читал «Записки» Цезаря. А перед этим начальник штаба ставки разослал запросы князьям и главнокомандующим фронтами: кто за отречение царя? За отречение дружно высказались дядя царя — Николай Николаевич, генералы Эверт, Брусилов, Рузский, Алексеев, Сахаров, командующий Балтийским флотом адмирал Непенин. Отказался от посылки телеграммы адмирал Колчак: он остался верен царю.

Сделав подножку племянничку, великий князь Николай Николаевич уселся в кресло верховного главнокомандующего и отправил телеграмму в Таврический: «Сего числа я принял присягу на верность отечеству и новому государственному строю. Свой долг исполню до конца, как мне повелевают совесть и принятое обязательство».

Об этом знает весь мир. Знают все. Кроме Куйбышева, Бубнова и их товарищей по партии ссыльных.

Пуржистый ветер бьет им в лицо, вышибая слезы. Они вязнут по колено в снегу. Их почему-то не оставили в Красноярске до весны, а поспешно погнали по этапу, по ледяной дороге. Они все еще живут законами свергнутого режима, тащатся по снегам, по льдам, скованные попарно ручными кандалами.

Пятьдесят верст... Сто верст... Сто пятьдесят верст... Двести верст... И нет конца тяжелому пути. Они поднимаются по замерзшему Енисею. По обе стороны — высокие стены темных кедров, и кажется, будто в самом деле идут к какой-то недосягаемой вершине.

На привале, в деревне Бобровке, начальник конвоя вызывает Куйбышева, протягивает телеграмму:

— Объясните!

У начальника испуганные глаза. Телеграмма дрожит в руках Куйбышева. Он растерян, все еще не верит. Чувствует, как от волнения сдавило горло.

— Революция! Самодержавие свергнуто! Министры арестованы! Россия — свободная республика! И мы свободны!.. Свободны!..

Он хочет броситься к товарищам, поделиться радостной вестью, но начальник конвоя задерживает:

— Ни с места! Я присягал царю, а не революции. Если попытаетесь бежать, прикажу стрелять.

— Но мы вам больше не подчиняемся. Поймите: царя свергли! Царское правительство свергнуто, арестовано! Революция! Свобода!

— То меня не касаемо. А если завтра все повернется обратно? Я отвечай?

— Не повернется. Николашке крышка. И вашему начальству тоже. Задерживая нас, вы совершаете преступление.

Валериан кусал от злости губы. В Самару! Немедленно в Самару... Ему хотелось пристукнуть этого олуха, который поставил себя выше революции. Трагикомическое положение. Но делать нечего.

— Пока я окончательно не буду убежден, что власть свергнута, до тех пор вас не отпущу, — твердит свое начальник конвоя.

— Так убеждайтесь, черт вас побери, да побыстрее! Нам некогда.

Он врывается в этапку, кричит:

— Товарищи, революция!.. Монархия свергнута!..

Никто не верит. А потом вдруг поверили — взвихрилась над этапкой, над пустынными кручами Енисея «Марсельеза».

Вызвали начальника конвоя. И снова — пустопорожний разговор.

— Я присягал царю.

— Царя свергли, и вас свергнем.

— Попробуйте. Конвой, в ружье!.. Заковать всех.

Их снова погнали по этапу. Динь-бом, динь-бом... Будто и нет революции. И солдаты вроде бы им сочувствуют, готовы побросать оружие. Но идут.

«Подходя к селению Казачинское, версты две до села мы увидели демонстрацию, идущую нам навстречу с красными флагами. Впереди идет Клавдия Николаева. В правой руке она держит красный флаг, а в левой — ребенка.

Демонстранты шли освободить нас. Но начальник конвоя заявляет, что при малейшей попытке освободить нас он будет стрелять.

Хотелось дать ему по морде, но это не было решением вопроса, потому что кто-нибудь был бы убит. Конвойный снова запер нас в этапку на большой замок и пошел узнавать, действительно ли царская власть свергнута и пришла новая власть. Заходит он в волостное правление и видит, что перед столом волостного старшины висит не царский портрет, а портрет какого-то волосатого мужчины — это был портрет Карла Маркса. За столом сидит молодой парень с красным бантом, а не старый бородатый дядя. Посмотрев на все это, он плюнул, бросил ключ на пол и ушел.

Уборщица подняла ключ и, не зная, откуда он, положила его на окно. Мы сидим взаперти и надеемся, что нас кто-нибудь отопрет. Проходит час, полтора, два — никто не приходит, и только часа через три какой-то гвардеец открыл нам дверь. Мы свободны. Публика знала, что среди нас есть Бубнов и Куйбышев, и собрала большой крестьянский митинг. Было тысячи три народу. Мы с Бубновым выступали, причем, что особенно поразило ссыльных, мы выступали против войны. До этого никто там не решался об этом говорить.