С первого взгляда (Юмористические рассказы)

В день похорон я сидел один в кабинете и смотрел на дяди Сашины нарукавники, а в этот момент кол­лектив засыпал его землей. Если бы коллектив при жизни дяди Саши уделил ему десятую часть своей по­хоронной энергии, то не было бы и похорон. Ну а что я-то делал?

На следующий день на работу пришли только жен­щины — у мужчин болели головы. Мимоходом про­мелькнул Кашин — серый и мятый. Женщины собра­лись в кружок и обсуждали поминки. Я узнал, что на каждого пришлось по литру, что Кашин ухаживал за Ниной Иванной, что Клаву поцеловал плановик Федя, что счетовод двинул бухгалтера по морде, и что как был бы рад дядя Саша, увидев свои собственные по­минки.

После работы я поехал на кладбище. Слава богу, могилу сделали скромной.

— Пока такая, — сказал кладбищенский рабо­чий,— потом обещали гранитный монумент с изре­чением.

Я остался один. Тишина, кладбищенская тишина сразу обволокла меня, словно давая понять, что я остановился перед другим миром — непонятным и страшным. И обидно, что человек, самое высокоорга­низованное существо природы, сразу превращается в ничто. Хотя бы деревом оставался на земле, хотя бы мог пить землю, воздух и солнце.

Я достал бутылку вина, сел на траву и налил стакан:

— Дядя Саша, пью за то, чтобы, назло атеи­стам, был тот свет, где уж наверняка тебе дадут от­дохнуть.

Теплый вечер лег на кладбище, а я все сидел на траве и смотрел на крашеный столбик. Я не плакал, когда умер дядя Саша, но на кладбище-то можно муж­чине заплакать...

Домой я вернулся поздно. Сын уже спал, сунув под подушку саблю и пистолет. Мама штопала носки. Она встала и пошла было на кухню подогреть мне ужин, но вдруг остановилась и тихо спросила:

— Что с тобой?

— А что?

— Ты сегодня... не такой...

Я подошел и поцеловал ее, чего не делал давно, очень давно...

Каждая смерть должна что-то давать людям, по­тому что она слишком много берет.

Жить быстрее

В левом боку кольнуло, будто туда юркнул маленький гвоздик. Так было и вчера. «Надо сходить к врачу», — подумал я так же, как подумал и вчера.

До сна оставалось полтора часа — полчаса на дневник и час на Блока. Я закрыл папку с рукописью и, раскинув руки, упал в проем двери. Тело хрустнуло, как пакет с макаронами. И так пять минут, пока не почувствовал, что во мне застучало сердце.

Писать в дневник было и нечего, но я открыл эту амбарную книгу моей памяти, потому что не раз за­писанный пустячок вдруг оборачивался интересной мыслью.

Захлопнув дневник, я растянулся на кровати. На­ступил самый любимый час моей жизни, священный, как вечерняя молитва. Только хорошая музыка из бе­ленькой коробки с ночного столика могла вторгнуться в него, в час чужих мыслей и грез. Я взял третий том Блока и, как лицо в букет цветов, медленно погрузил сознание в его страницы...

Этот последний час дня самый короткий, как и все счастливое. Мой уплотненный, разлинованный на кле­точки день кончился. Радио уже молчало. Я отложил книгу, завел будильник на восемь часов утра, выклю­чил свет и, как всегда, несколько минут думал в тем­ноте о прочитанном, о мире и поэзии. И как всегда, пролежал около часа, тщетно пытаясь успокоиться и заснуть.

Гвоздик опять юркнул в бок и дважды перевер­нулся, словно пытаясь там устроиться поудобнее. Все-таки надо сходить к врачу...

— Вам остался год жизни, — повторила врач, бе­лая и рыхлая, будто сложенная из больших кусков ваты.

Что-то я спрашиваю, но не слышу своего голоса и не чувствую себя. В кабинете надрывно звенит тишина.

— Ну, немного больше, немного меньше, но в сред­нем год.

Как в патологическом опьянении, замелькали куски яви, рассеченные мутными провалами. Кажется, мед­сестра вывела меня под руки.

И я уже стою в своей комнате, дико озираюсь и не узнаю ни одной вещи. Спазма, как резиновый жгут, перетягивает горло, а тела нет — оно тряпичной кук­лой болтается под головой. Почему же меня не поло­жили в больницу! Сухо трещат пальцы, и только боль мешает мне вывернуть их. Комнату заволакивает пар, белый, как ватный доктор.

Я бессильно опускаюсь за стол, и на глаза сразу попадается план — план моей жизни на год, точный, как график поездов. Из горла, из-под резинового жгута, вырывается звук, слитый из смеха и воя. Я хва­таю черный карандаш и крещу план большим крестом. Ничего, ну ничего мне больше не нужно — ничего! Только удовольствия, много удовольствий, с утра до вечера, и все разные. Я бешено вспоминаю читанные и слышанные наслаждения, которых никогда не знал. Буду пить и есть. Женщин буду любить. На работу не пойду — она для живых, а я уже мертвый. К черту ломать голову над книгой! Что еще? Где найти спра­вочник по наслаждениям? И пойду в притоны, и буду курить опиум. Но еще-то что — что?!

Опять белый пар, опять эта вата...

Я хожу по комнате чужими резиновыми ногами, но в теле появился стержень. Руки уже не дрожат. Я беру план, и каждая строчка вдруг разбухшими знаками выпукло смотрит в мое лицо. Это кусок жизни, и меня обволакивает грусть, будто по комнате прошуршали осенние листья.