С Петром в пути

   — А тебе, Шафирка, важное поручение: наймать капитанов-иноземцев для походу к Соловецким островам. Коли похочут, я их приму и попотчую медовухой али водочкой. Вербуй сколь можно более: полки на корабли посадить надо.

Шафиров удивился: полки, Преображенский и Семёновский, на Соловки? Что им там завоёвывать? Монастырские монахи давно, ещё при Алексее Михайловиче отбунтовались. Но спрашивать не стал — царь этого не любил. Благодетель Фёдор Алексеевич Головин откроется: у государя нет от него тайн. Более того, Головин — голова, нередко сам предлагает ему тот или иной план.

Капитаны, зная щедрость русского царя, охотно согласились. Приняли они и приглашение посетить царя, да и отчего не принять: Пётр гостеприимен, он прост со всеми и известный весельчак и затейник.

Солнце об эту пору, почитай, не заходило. А от сего белоночья нарастало в людях беспокойство и возбуждение, и сон отступал. К тому ж нахлынули непривычные жары. Заради освежения лезли в воду — не в морскую, она и в жару была студёной, а в многочисленные озера и озерца. Там она прогревалась и ласкала телеса, истомлённые одеждою.

Правда, была другая докука — комарье да гнус. Особенно под вечер. Сладу с ней не было: жгли костры из лапника, сами кашляли от дыму, глаза слезились и пучились, одна беда тянула за собой другую. А что поделаешь: страдал и царь, страдал и псарь.

В назначенный день собрались у царёвой избы. Столы были раскинуты под небом, на подворье, и столов тех было много, потому что государь любил многолюдье. Возле стояли две пушчонки пятифунтовые всего, из них хозяин, капитан бомбардирской роты Пётр Михайлов по временам палил себе на потеху. Как говорил он: для практики глазомерия. Стрелял он по бочкам и по-детски радовался, когда бочка с треском разлеталась на мелкие клёпки. Мальчишки поморов, живших по соседству, притаскивали найденные чугунные ядра и в награждение получали сахарный кубик — сласть диковинную. А ядра те снова шли в заряд.

Расселись за столами — бородатые и безбородые, почти все меченые сединою, переговаривались по-своему, ждали царя. Он вышел к ним, позёвывая, но тотчас оживился.

   — Господа капитаны, — начал он на не совсем путном голландском языке, — я вас призвал для совету и веселия. Но сначала откройте мне: встретились ли вам по пути сюда шведские корабли?

Молчали, переглядываясь, иные пожимали плечами, иные переспрашивали.

   — Выходит, нет? — обрадовался Пётр, и глаза его блеснули радостью. — Выходит, ихний король и ихний риксдаг угомонились. Стало быть, есть повод для веселия. А то мы жили под опасением шведского десанту. Сей гнёт был несносен. Теперь можно расслабиться.

И он поднял оловянный кубок. И все воздели свои кубки. Началось веселие. Потом Пётр удалился для устройства огненной потехи, которой был мастер. С оглушительным треском летели в обесцвеченное небо шутихи. Денщики подливали в кубки, раскладывали на блюда жареную и маринованную треску, румяные ломти сёмги, вяленого снетка.

Явились музыканты: два скрипача и флейтист. Начались танцы. За отсутствием женского полу неуклюже топтались друг с другом. Пётр подзадоривал, а потом и сам пустился в пляс. У него выходило совсем никуда: длинные ноги заплетались, путались.

   — Ну-ка, Данилыч, — обратился он к Меншикову, — спляши ты за меня. Ты вроде ловчей.

Меншиков скинул свой сержантский камзол и пошёл вприсядку. Никто из капитанов не мог ему соответствовать, и они расступились.

На звуки музыки сбежалась ребятня, потянулись степенные поморы. Стояли в отдалении, посмеиваясь: зрелище было диковинное.

   — Глядите, мужики, на царскую потеху! — возгласил, отдыхиваясь, Меншиков. — Такого более не увидите вовек! Сам государь Пётр Алексеевич изволил пройтись в танце. Потом будете сказывать: лицезрели-де самого государя в веселии.

Мужики не решались подойти ближе. Зато ребятишки пролезали всюду, как мошкара. Их никто не отгонял, а когда кто-то из царедворцев прикрикнул на них, Пётр добродушно бросил:

   — Пущай их! Будет что вспомнить, когда в ум войдут. Самого батюшку-царя в веселии...

Прошло ещё две недели. Пятого августа полки грузились на корабли. Утро было туманное, на солнце наползли тучи. Парило. Полчища чаек с криком, похожим на взвизгиванье, кружились над караваном. Десять кораблей выстроились один к другому. Меж них были проложены сходни, чтоб ускорить посадку. «Святой Пётр» притулился в стороне — один из четырёх русских. На нём должен был плыть царь со свитой.

Сцепились крючьями. Сходни были без перил, шириною в три четверти сажени. Они провисали над бездной. Люди шли шеренгою, иные оскользались, шли, стараясь не глядеть по сторонам и вниз в зелёную пучину. Качка была умеренной, но всё ж суда покачивало: было похоже на равномерное дыхание.

Вдруг послышались крики, поднялась суматоха. Двое солдат не удержались на шатких сходнях и рухнули в море. Опасность была в том, что у причалов плавали брёвна, и во множестве. Не угодили бы на них. Не потянуло бы их, солдат, ко дну в тяжёлой амуниции.

Пётр наблюдал всё это издали. Потом кликнул дежурного денщика, велел: