С Петром в пути

   — Всеми делами управляют цари, короли, герцоги и прочие земные владыки, а помогает им ваша братия: раввины, попы, пасторы, муллы и прочие, кормящиеся Божиим именем. И как ты видишь, тщетны их молитвы и их попытки направить человечество на праведный путь. Народы воюют друг с другом, убивают друг друга с именем своего Бога на устах. Воюют друг с другом и религии, хотя на словах они призывают к миру и милосердию.

«Прав он, прав, — думал реб Залман, но всё равно отвергал его кощунственные речи. — Начитался он вредных сочинений и оттуда черпает свои кощунственнее речи. Но ведь в них почти всё правда. Как же быть, кому и чему верить? »

А этот Поэль продолжал свои насмешки:

   — Ты погляди на эти шествия крестного хода. Ну чем не языческие церемонии? Маскарадные одежды, колпаки, заклинания, магические картинки на шестах... А эти церковные церемонии! Впрочем, у тебя ничуть не нелепей...

   — Молчи, богохульник! — вопил реб Залман, впадая в совершенное неистовство. — У тебя нет ничего святого!

   — Святого у меня в самом деле ничего нет, — усмехался Павел, — один только здравый смысл. Но у служителей Бога он не в почёте. Один из христианских столпов так прямо и говорил: верую, потому что абсурдно. И я благодарен ему за откровенность.

   — Ох, если бы тебя услышали там, — и реб Залман тыкал рукою куда-то вверх, — пришлось бы тебе гореть в срубе, как расколоучителю протопопу Аввакуму и его соумышленникам.

   — Откуда ты знаешь? — удивился Павел.

   — А поп Спиридон в церкви Феодора Студита, куда я хожу как новообращённый, говорил в проповеди. Мол, и среди православных нашлись отступники, и власть с ними жестоко расправляется.

   — Видишь, какой абсурд: в Бога надо веровать по-уставному, а если не так перекрестился, то достоин смерти.

   — У них свои законы, — пробормотал реб Залман.

   — Теперь они и у тебя, — засмеялся Павел и продолжал: — А скажи, ты чувствуешь, что с крещением тебя осенила благодать?

   — Ничего я не чувствую! — огрызнулся реб Залман. — Наверное и ты как есть истукан.

   — Истукан и есть, но мыслящий. Вот уже почти сорок лет, со времён Смоленска, во мне зрели и росли вширь и вглубь эти размышления, которые ты называешь еретическими и нечестивыми. Но ведь у меня есть и единомышленники, Залман. И среди них знаешь кто?

   — Кто?

   — Боярин Фёдор Головин. Правда, он осторожничает и ничего прямо не утверждает. Но однажды он благосклонно выслушал меня и согласился. Сказал только, что церковь нужна для духовного управления людьми, для управления и исправления — так он сказал. Поэтому наш молодой государь всячески подпирает её, хотя и восстаёт против, как он говорит, обрюхатившихся её служителей.

   — Как? Сам боярин?

   — Сам боярин, — подтвердил Павел. — А от другого боярина я похожие речи сам слышал. Правда, было это лет двадцать назад.

   — От кого же? — Глаза Залмана загорелись любопытством.

   — От Василья Васильевича Голицына, тогда начальника Посольского и иных приказов и Царственный Болыния Печати и государственных Великих посольских дел сберегателя, вот как. Он ничего тогда не боялся, потому что был в великой силе и славе. Это был человек светлого ума и больших знаний. А вот просчитался и теперь в жестокой опале.

   — Чего так, если он был такой умный? Умных, слышно, наш государь уважает.

   — А потому, что связался он с царевной Софьей, сделал её своей полюбовницей. А она, видишь ли, хотела извести своего братца Петра и самой сесть на царство.

   — Где ж она теперь? Не могли же её казнить, царскую-то дочь?

   — А в Девичьем монастыре за Москвой. В строгом затворе. Стрельцы её стерегут. Так что и сильные мира сего страждут из-за своей любви к власти, властолюбия своего.

Не удивился тому, что о судьбе царевны Залман-Зиновий не наслышан — толки о ней пресекались и уста замыкались.

И Павел Шафиров не переставал изводить его своими кощунственными речами. Вот-де просвещённый князь Василий Голицын так объяснял убеждённость простолюдинов во всемогуществе Бога: в стародревние времена жрецам было проще всего валить всё на него, ибо других объяснений в ту пору не знали. А потом человечество стало прозревать и находить простые и понятные объяснения феноменам природы.

   — Ну и что? Отчего я должен верить этим объяснениям? Бог сотворил — просто и понятно, а эти учёные толкования поди ещё разберись...

«Нет, его не сдвинешь», — убеждался Павел. С Богом ему и в самом деле проще, и мысль спит себе спокойно, не пробуждаясь никогда, не тревожа естество. И отступился. А с другими бывшими единоверцами он вступать в подобные разговоры опасался, зная, сколь ненадёжны. Копьевы, с которыми породнились Шафировы, отдав свою дочь за Петра, занимались себе торговлей и богатели. А потому и знать ничего не знали, на своём Копельмановском прошлом раз и навсегда поставили крест. Осьмиконечный, разумеется. Веселовские, три брата, отличавшиеся толковостью и знанием языков, делали карьеру уже на дипломатическом поприще. С остальными же бывшими смолянами его уже не связывало ничего: иные ровесники давно лежали в земле, а с их отпрысками его тем более ничего не связывало.