С Петром в пути

— Не обольщайся их льстивыми речами, — предупреждал он Украинцева. — Ни шербет, ни кофий, ни сладкие куренья пусть не кружат головы. А ещё более не внимай их угрозам. Они-де самые сильные в подлунном мире, их оружие направляет сам Аллах, поэтому-де никакая война им не страшна. Всё это чепуха. Янычары — что ваши стрельцы. Им охота торговать и противно воевать. То и дело бунтуют: что не по их, тотчас же опрокидывают котлы из-под биш-бармака и колотят в них что есть силы. А воюют кучею и истошным криком норовят перепугать противника.

В самом деле, турки норовили окурить и охмурить посланников Москвы. Они то и дело зазывали их на то, что у русских именуется застольем. Но в этом турецком застолье не было ни капли спиртного. Только розовая вода из напитков, только неизменный кофе в маленьких чашечках и такой густоты, что напоминал кисель, и шербет... Всё это было не по вкусу нашим россиянам, и они старались не морщиться и не показывать своего неудовольствия.

   — С волками жить — по-волчьи выть, — любил высказаться при случае почтеннейший Емельян Игнатьевич, воздымая при этом руку с оттопыренным большим пальцем. — Мы здесь гости, не более того, да притом не шибко желанные, а можно сказать, вообще нежеланные.

Это при том, что и он признавал умеренность в еде и питье за добродетельность, а наш обычай великого обжорства и пьянства дикарским.

   — Вишь ты, — говорил он своему напарнику Ивану Чередееву, — турок-то себя блюдёт. И их обычай разумен. Мы почитали их за варваров, а выходит, они разумней нас.

   — Выходит так, — откликался Чередеев. — И то: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Монастырь-то ведь бусурманский!

   — Вишь ты: а и у басурман можно кое-чему поучиться, — гнул своё Емельян. — Вот и умеренность ихняя во благо человекам, и нам пора бы взять пример. А мы токмо и делаем, что имя ихнее во брань берём.

   — Всяк по-своему молится, — неопределённо отозвался Чередеев.

   — Вот ныне будем про полоняников толковать. Чтобы им волю дать не за деньги, а по размену...

   — А кого менять-то? — перебил его дьяк. — Нешто у нас есть турки в полону?

Украинцев пощипал бороду. Раздумье его затягивалось. В самом деле, обычай азиатцев, как обобщённо именовали турок, татар и другие восточные народы, угонять в рабство мирных жителей завоёванных земель, не говоря уж о военнопленных, был несвойственен русским да и всем европейским народам, хотя сама Оттоманская империя была отчасти европейской державой. На её просторах, однако, процветала работорговля, а невольничьи рынки привлекали великое множество охотников до «живого товара».

   — Да, братец, — согласился он, — менять-то нам в самом деле некого. Деньги на выкуп есть — християне жалуют Христа ради.

   — Давеча не соглашался рейс-эфенди христианских невольников отпущать без выкупу, — заметил дьяк. — Как мы ни бились, как ни сетовали на бесчеловечность, не поддаётся турок.

   — Э, братец, для них бесчеловечность — пустой звук. Тут у них торговый заквас действует. Подавай деньги за товар, а какой это товар — всё едино.

   — Так оно, так, — согласился Чередеев. — У нас, однако, тоже деньгу любят.

   — Так, да не так, — возразил Украинцев, — у нас человечья душа в цене, мы перед ней в ответе. Господь спросит...

   — Не больно она ценится. Эвон как государь со стрельцами-то поступил! Не разбирая правых от виновных! — неожиданно возопил Чередеев. Видно, были у него меж стрельцов сродственники. — Поди прочитай!

   — Наболело, — только и смог ответить Емельян. И у него великое стрельцово побоище вызвало внутренний протест. Правда, только внутренний, он никому его не выказывал. И при том пытался всячески оправдать государя — тоже, впрочем, внутренне: как человек осторожный, он никому не поверял своих сомнений. Он вообще высоко ценил слово, знал: слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Основательная дипломатическая практика приучала его к осмотрительности и обстоятельности. Всякую торопливость почитал он неуместною, говоря, что торопливость надобна лишь при ловле блох, ибо блоха чересчур резва.

На очередной, девятнадцатой по счету конференции, а всего их было двадцать три, зашёл разговор о казаках. Казаки были вечною мозолью для обеих сторон. Они, как правило, жили разбоем — племя-то вольное. То просятся под покровительство султана, а то польского короля. То подадутся во власть царя и государя, то выйдут из его повиновения.

Они как флюгер — куда ветер подует, туда и они переметнулся. Правда, единоверие стало брать верх. И последнее время и казачьи атаманы, и сами казаки лепились к Москве. Но это мало что значило: глядишь, и переметнутся.

   — А как поступать, если после заключения мирного трактата казаки ваши, — рейс-эфенди произнёс это с нажимом, — опять начнут совершать набеги на татарские селения, а то и на самый Бахчисарай?

   — А очень просто, — парировал Украинцев, — как со всяким вражьим племенем. Побивать их без пощады.

   — Неужто? — засомневался Мохаммед. — А как вы поступите с таковыми ослушниками? Нарушителями мира?