С полемическим задором (СИ)

Г. Степанидин, Новый мир. Рецензировал «Кремнистый путь», дипломную работу выпускника Литинститута, пять новелл, объединенных одним героем Гурием Гараниным (остался, по-моему, только в одном рассказе, да и то превратился в Светку, незадачливую «разведенку»). Нашел, что эти пять рассказов и доработке-то не поддаются, и просил редколлегию «НМ» не беспокоиться. Наговорил он много, но я, помню, даже не обиделся: настолько всё не по делу. Преподнес мне подарок ко дню рождения - 17 ноября 1982 г.

Г.Н.Гусева, + Другие берега. Если только я чего-то не путаю, жила с дочерью на проспекте Мира у ВДНХ и издавала новый, «тематический» журнал. Ходил к ней прямо на квартиру, собачился там с ней, и она, помню, все пыталась покрыть меня А.Битовым: Битова-де даем в номере, вот Битов – это да. Так что берега те же: талант как контраргумент против таланта же, не лезь поперед батьки в пекло.

М. Вирта, + Дружба народов. Всем хорош автор, писала Вирта, но авторская позиция вызывает протест. Две страницы идейного спора. Вывод: и вообще, нечего так плохо отзываться о рецензентах (а я чуть раньше без всякой галантности обложил Н.Воробьеву из того же печатного органа). Так что ни в стихах (М.Вирта), ни в прозе (Н.Воробьева) мне не повезло. Говорят, с редакторшами надо спать (на опыт героев Маканина сошлюсь), но я не пробовал.

Н. Буденная, Московский рабочий. Дочь маршала понимала ли что в литературе, не знаю. 5 июня 1991 г., вх. №352, она информировала меня о получении рукописи. Толку-то…

Н. Воробьева, Дружба народов. А, вспомнил! Вот почему я на нее окрысился: роман «Исчезновение» (он же «Савелий Катанугин», он же «Неприкаянный») был только что написан, и я захотел удивить литературную общественность. И нарвался на Воробьеву. А что ты хотел, Максуэлла Перкинса видеть на Воровского, 52? Чего ему там делать? Все наши Хемингуэи и Фитцджеральды сразу дают деру на Запад. Потому что по заслугам мастеров в России не ценят. Тем более, сразу. Вот помрет, посмотрим. Так что, подруги, я и сейчас отнесся бы к вам не лучше, чем в молодости. У вас товар гниет на корню. А не все же «шестерки» и одновременно гении. Таким сочетанием, по-моему, вообще один Бомарше обладал: и богат, и славен, и современникам мил. Да еще вон г–жа Роулинг. Отписка Н.Воробьевой датирована 2 ноября 1983 г., №927.

С.Ф.Дмитренко, + Литература. Жизнь сложна: Дмитренко и в СПИСКЕ моих ДРУЗЕЙ есть. Я был сердит за то, что он постоянно язвит. Воздержусь от дружеских разбирательств, а лучше приведу здесь его рецензию. Несостоявшийся проект заключался в том, чтобы в «Лит. учебе» опубликовать мои стихи с его критическим разбором: обоим была бы польза.

«Спасительный яд слова

Если когда-нибудь литературоведение сольется с астрологией, - а чего только не бывает под нашей неверной луной, - то исследователи с радостью прозревших укажут, что Алексей Ивин родился в год Змеи под знаком Скорпиона. А вслед за тем с напором логизации объяснят те черты его лирики, которые, конечно, не могли не заметить читатели настоящей подборки, - чувство неуюта, тяготы, недомогания, тоски, хандры, сплина…

Цель моих заметок, как я ее понимаю, скромнее. Стихи объяснить нельзя. Но рассказать о стихах и о человеке, их написавшем, можно. Для современников и господ ли, товарищей ли потомков.

Алексея Ивина я знаю лет пятнадцать, с той самой поры, когда юбилейный, съездовский и т.п. 1976 год стал и для нас, грешных, знаменательным – мы поступили в Литературный институт.

Сентябрьским днем после лекций повезли нас в музей Маркса и Энгельса, тот, что раскинулся на задворках другого музея – изобразительных искусств имени Пушкина. Ехали троллейбусом, бульварами: Тверской, Суворовский, Гоголевский. Путь недолгий, но в руках сокурсников мелькали какие-то листки с машинописью. Что-то читали. А когда вышли у «Кропоткинской», возник довольно яростный разговор. «Нельзя, нельзя так», - почти кричал, шагая по Волхонке, Валерий Кулешов, канувший вскоре после окончания института в пространствах России прозаик удивительных творческих задатков, то раздавливаемый обожествлением Достоевского, то взлетавший высоко над всеми нами силой точно, единственно написанных слов. Но вот чуть ли не междометиями бранил этот пока и нам неведомый Кулешов высокого, но сутулого парня в очках с толстыми стеклами. А шагавший по другую руку от него другой «столп» нашего курса Сережа Баймухаметов, - о, ведь он поступил в институт с напечатанной повестью, редчайшая по тем временам история, как же! – Сережа, невидяще всматриваясь куда-то далеко-оо вперед (любимая, как вскоре стало понятно, его мина), повторял, как бы смиряя страсть Кулешова: «Ничего, ничего… Он это перерастет, он это перерастет…»